В эти мрачные дни Юхэй Асидзава лежал в больнице, прикованный к постели. Его журнал, его детище, которое он лелеял долгие годы, погибал на глазах, раздавленный сапогом военщины, но помешать этому было уже не во власти Юхэя.

Об аресте Сэцуо Киёхара он узнал на десятый день. своего пребывания в больнице. Ему сообщили об этом по телефону из «Бюро по изучению истории дипломатии».

К телефону подошла Иоко; она же и принесла эту несть в палату.

— Папа, сейчас звонили по телефону... Дядю Киёхара арестовали.

— Что?! —-закричал Юхэй с неожиданной для больного силой,-— Когда?

— Сказали только, что сегодня утром.

— Полиция или жандармы?

— Полиция.

— Уже повесили трубку?

— Нет, они ждут...

Юхэй спустил ноги с постели, хотя вставать ему было запрещено. Опираясь на плечо госпожи Сигэко, он медленно побрел по полутемному коридору. Когда они спускались по лестнице, госпожа Сигэко тихо спросила:

— Наверное, это из-за его планов свержения кабинета?

— Не знаю, в какой мере он успел приступить к действиям, знаю только, что он пытался расшевелить Коноэ. Если из-за этого, дело плохо.

Из телефонного разговора не удалось узнать всех подробностей. Юхэй позвонил на квартиру Киёхара. К его удивлению, выяснилось, что Киёхара арестован не главным, а районным полицейским управлением Сэтагая в Токио. Больше он ничего не узнал.

Уложив мужа в постель, госпожа Сигэко сказала, нарочно стараясь говорить как можно более бодрым гоном:

— Я думаю, все обойдется. Наверное, они просто решили подержать его несколько дней для проверки. В последнее время он читал много лекций и, возможно, сказал что-нибудь лишнее.

— Нет, вряд ли. Все это гораздо серьезнее. Полицейские сумеют состряпать какое-нибудь обвинение. К тому же ты ведь знаешь его характер — начнет еще, чего доброго, на чем свет стоит честить всех следователей подряд. Этого я боюсь больше всего. Ведь он совершенно не признает каких-либо компромиссов.

— Да, ужасная жизнь! — вздохнула госпожа Сигэко.— Подумать только, такие люди, как ты, как Сэцуо,— оба такие глубоко порядочные, честные,— а поступают с вами, точно с убийцами или с ворами. И в то же время всякие темные дельцы и хозяева военных заводов, которые наживаются на войне, на военных поставках и совершают прямые преступления против закона, получают ордена. Правда, Йоко-сан?

— Завтра сходи к нему на квартиру. Узнай все подробно. Надо будет сделать .все, что в наших силах...

С арестом Киёхара Юхэй окончательно утратил душевный покой.

Он всегда предвидел, что Киёхара могут арестовать. Тем не менее в свое время он не пытался отговорить Киёхара от его планов: кто знает, вдруг ему и в самом деле удалось бы добиться каких-нибудь перемен... В душе Юхэя все еще теплилась слабая надежда, что в случае удачи еще возможны какие-то перемены к лучшему. И все же он не стал ни помогать Киёхара, ни отговаривать, предпочел остаться сторонним наблюдателем. Теперь он раскаивался в этом, жестоко кляня себя в душе. Нужно было вмешаться. Юхэй всегда опаздывает. Но он не мог, он просто не в состоянии был очертя голову бросаться навстречу событиям. Всегда и во всем он действовал медленно, с оглядкой, осторожно нащупывая почву ногой, прежде чем сделать шаг. А сейчас наступило такое время, когда почва перестала быть надежной и прочной. Законы, справедливость, мораль—-все рухнуло, надломился самый костяк, поддерживающий Японию, и нога, которую он заносил, чтобы поставить на твердую почву, тотчас же увязала в трясине.

IV

У перекрестка Иоко свернула за угол живой изгороди и едва не натолкнулась на каких-то людей в черных одеждах. Она невольно посторонилась.

Впереди осторожной походкой шел подросток лет шестнадцати, в гимназической форме. Лицо у него строгое и сосредоточенное, между бровями, как у взрослого, залегла складка, взгляд устремлен в землю. В руках, на уровне груди, он нес портрет, украшенный черными траурными лентами.

С портрета смотрит изображенное крупным планом лицо военного с твердо очерченным подбородком — безжизненные черты безвозвратно ушедшего человека, отмеченные пустой, никому уже не нужной торжественной строгостью. Подросток очень похож на отца. Так вот она, «славная смерть на поле боя»! Печатью скорби легла эта слава на лицо сына.

За подростком шла женщина с угрюмым лицом, одетая в черное кимоно с гербами. В руках женщина несла ящичек с прахом покойного, завернутый в кусок белой ткани. Она шла понуро, как приговоренный к казни преступник. Ветерок, насыщенный весенними ароматами, развевал выбившиеся из прически волосы, падавшие печальными прядями на ее утомленное лицо. Сердце женщины разрывается надвое свалившимися на нее безмерным горем и безмерными почестями. Завтра почестей уже не будет, останется только горе...

Отступив в сторону, Иоко смотрела вслед удаляющейся процессии. Процессия насчитывала всего человек тридцать. Проплыли мимо флаги районной организации резервистов, украшенные пурпурными кистями, прошел усатый старик, по-видимому председатель районного муниципалитета, женщины из общества патриоток, в белых передниках, с рукавами, подвязанными шнурками... Иоко ненавидела эти шествия... Смерть афишировалась в них, выставлялась напоказ, как что-то почетное. Что-то неестественное, фальшивое было в этом обряде. Жена старается изо всех сил показать, что гордится мужем, павшим за родину, а сама умирает от горя... И что ей эта посмертная слава? На что ордена и медали? Ведь она потеряла мужа! Иоко была не в силах взглянуть на лицо женщины, несущей ящичек с прахом. Сердце у нее сжалось, она дышала с трудом, словно сама шла с прахом Тайскэ в руках.

Не доходя до станции, она повстречала другую такую же процессию. В вагоне электрички тоже ехала группа молчаливых людей с фотографией, с ящичком. Итак, вот они снова дома, на родине, эти солдаты, павшие на чужбине, в неведомых далеких лесах и долинах, вернулись к женам, когда-то трепетавшим от их ласк... горстью белых костей, лишенных тепла и страсти. С этого дня муж становится призраком, далеким и нереальным.

Электричка миновала Одзаки, миновала Синагава и заскользила вдоль побережья, мимо бесчисленных заводов и фабрик. Вдоль' железнодорожного полотна на специальных шестах-подставках развевались государственные флаги, на фабричных тумбах и заводских оградах виднелась нарисованная красной краской эмблема солнца. «Да возвысится родина!», «Да сопутствует победа в бою!»

Вид государственного флага будил ненависть в душе Иоко. Этот флаг стал для нее символом беспредельно жестокого государства. А само это государство разве не стало источником всех несчастий народа на протяжении нескончаемо долгих лет? Это знамя с изображением красного солнца на белом фоне отняло у женщин мужей, у родителей — сыновей, оно принесло голод и нищету, разрушило до основания всю жизнь. В сердце Иоко давно уже не осталось ни следа уважения или любви к государству. Сохранился лишь гнев, все добрые чувства давно исчезли.

Она вышла из вагона на станции Симбаси. Стрелки часов на платформе показывали ровно десять утра -— время, на которое она условилась встретиться с Хиросэ. Он уже ожидал ее в вестибюле станции вместе с управляющим Иосидзо Кусуми. На улице царило воскресное оживление, ярко светило солнце.

— А, привет! Погода отличная, хороший улов обеспечен...

На Хиросэ были его неизменные вельветовые бриджи, вязаный свитер, простая резиновая обувь. По знаку Кусуми подъехал грузовик, ожидавший на другой стороне площади. В кузове лежали какие-то узлы, по-видимому сети, садки для рыбы и ящик с продуктами.

Мужчины взобрались в кузов, Иоко поместилась рядом с шофером.

Грузовик свернул с проспекта Сёва к Цукидзи и проехал по мосту Сёкёхаси на остров Цукидзима.

Остановились у лодочной станции — полутемного покосившегося строения на морском берегу, укрепленном каменной кладкой. Прямо на стенке была намалевана красной краской надпись: «Имеются черви для наживки». В сенях, на земляном полу и у самого порога, ведущего в комнаты, ползали моллюски. Женщина лет сорока сидела на деревянном ящике и, расставив колени, чистила ракушки.