Оставшись один, Юхэй думал о сыне, время от времени прижимая руку к тому месту под ложечкой, где он чувствовал боль. Как-то незаметно сын успел отойти от него далеко-далеко. Когда сын становится взрослым и перестает нуждаться в родителях, отец невольно чувствует грусть. Вот он вернулся, чтобы- произнести слона разлуки, звучащие для отца страшнее, чем приговор. Два года прошло с тех пор, как Юхэй потерял старшего сына. А сейчас наступает черед лишиться и младшего. Иоко ушла к родителям, в доме стало пусто и мрачно, ничто не способно было скрасить их одинокую старость.

Он взял в дом Кинуко с детьми, так как сомнительно было, чтобы Кумао Окабэ скоро освободили, но сделал это главным образом для того, чтобы присутствие дочери и внуков хоть немного развеяло тоску, поселившуюся в доме.

Да, не осталось ни одного человека в его семье, который жил бы полноценной, счастливой жизнью. Точно в таком же положении находились все без исключения его знакомые и друзья. При мысли о том, что теперь и младший сын Кунио тоже уедет умирать где-то в чужих южных странах, Юхэй чувствовал, что душа его готова разорваться от горя. И словно для того, чтобы сдержать эту нарастающую в душе бурю чувств, он тихонько проводил рукой по больному месту под ложечкой. Он давно уже страдал язвой желудка, но сейчас ему нередко приходила в голову мысль: может быть, язва перешла в рак? Его собственной жизни тоже угрожала опасность.

Наутро, едва рассвело, Кунио пришел попрощаться. Усевшись у изголовья отца, он молча выкурил сигарету. Госпожа Сигэко, подавая мужу лекарство, сказала:

- Военным, бедным, тоже нелегко достается. Хоть бы поскорее закончить эту войну, честное слово...’

И тогда, словно вызванный на откровенность словами матери, Кунио утвердительно кивнул:

— Да, ты совершенно права, мама. Когда пробудешь два года вдали от родины, бывает, что всем нутром начинает хотеться мира. В последнее время я, кажется, стал немного сочувствовать этому папиному либерализму...

Отец улыбнулся, но промолчал и не стал допытываться о том, что у Кунио на душе. Двухлетнее пребывание на фронте, кажется, научило этого мальчика разбираться в том, как человеку следует жить на свете. Вот так бывает всегда — после бесчисленных ошибок и блужданий молодые люди в конце концов обязательно отыщут свой путь в жизни. Плохо только, что зачастую они находят этот путь слишком поздно. Понадобился горький опыт этой страшной, опустошительной войны, чтобы они смогли по-настоящему понять и оценить святость и благость мира. И отцу опять пришло в голову, что сыну,' наверное, суждено погибнуть на фронте.

Приподнявшись на постели, он смотрел вслед уходившему Кунио. Воинственный вид молодого офицера отнюдь не приводил Юхэя в восхищение, но, как отцу, ему хотелось верить, что, несмотря на все, в груди этого юноши живет какая-то частица отцовского духа.

После ухода Кунио Юхэй остался один. Он лежал в постели в тихой, опустевшей комнате и пытался представить себе тот день и час, когда ему принесут извещение о смерти сына. Он почти не сомневался, что этот час неизбежно наступит.

Выдумав какой-то предлог, Иоко отказалась от новой встречи с Хиросэ. Иоко казалось, что она не сумеет устоять, если увидит его еще раз; сознавая, что близка к падению, она страшилась самой себя. Она утратила уверенность в своей нравственной силе. Пусть еще некоторое время все остается так, как сейчас, думала она,— и в то же время каждый день был так невыносимо тяжел, как будто ей нечем было дышать. Она мучительно страдала от сознания своего одиночества. «Нет, нужно как можно скорее опять выйти замуж...» — думала она. Это стремление было сильнее всяких умственных выкладок. Покончить с одиночеством, вновь обрести любовь было необходимо, как необходима была одежда, пища,— все то, без чего нельзя жить.

— Сейчас нужно затаиться в своем углу и переждать, пока минует лихое время,— сказал Такэо Уруки, прощаясь с Иоко в то утро, когда он выписывался из больницы. Была суббота в начале мая — в этот день газеты сообщили о гибели командующего соединенной эскадрой адмирала Кога.— Я согласен с вами, многое, с чем мы сталкиваемся в жизни, не может не вызывать гнев. Но что за польза выходить из себя, сердиться? Сейчас нужно думать только о том, чтобы выжить. Удастся выдержать и остаться" в живых — и то уже хорошо. Я и в армии всегда придерживался такой позиции. Били меня, оскорбляли, а я все сносил молча, как бессловесный болван. А вы слишком непримиримо относитесь к жизни. И Асидзава был такой же. При теперешних диких, ненормальных порядках излишняя прямота и непримиримость ни к чему хорошему не ведут. Только беду на себя накличете...

Эти слова, похожие на наставление, не вызывали сочувствия Иоко. Уруки всегда говорил туманно, обиняками, и его речи не будили никакого отзвука в ее сердце. Тем не менее, когда вечером, вернувшись с работы, она увидела, что палата, в которой он лежал, опустела, ее охватила грусть, как будто она стала еще более одинокой. Сгущались сумерки. Иоко повернула выключатель,— небольшая комната показалась ей удивительно пустой и какой-то чужой. Ее охватило чувство странной растерянности.

В конце концов за десять дней пребывания в больнице Уруки как будто не оставил никакого следа в ее сердце. Может быть, что-то и было, но такое едва заметное, неуловимое, что не поддавалось определению. Вся лечебница вдруг показалась Иоко унылой, как пепелище.

Через день, в воскресенье, на смену Уруки в больницу лег Юхэй Асидзава. В палате, где два года назад умер Тайскэ, приготовили теперь постель для его отца.

Каждый вечер в палату к Юхэю приходили сотрудники редакции «Синхёрон», засиживаясь до поздней ночи. Некоторых из них вызывали в качестве свидетелей в полицейское управление Иокогамы, и они прикопили, чтобы рассказать об этих посещениях Юхэю.

Допрашивали их со всей строгостью с утра и до самого вечера, так что все журналисты выглядели усталыми и измученными. Один сотрудник «Синхёрон» рассказывал:

— ...Одним словом, требовали, чтобы я признал, что директор симпатизирует красным. Спрашивают меня: «Ведь ваш директор давал деньги Икуо Ояма, когда тот эмигрировал в Америку?» Я ответил, что это было еще до моего поступления в редакцию, и мне об этом ничего не известно. Но они слушать ничего не хотят. Я считаюсь свидетелем, а фактически со мной уже обращаются как с преступником. Очевидно, они хотят во что бы то ни стало заставить нас признать, что «Синхёрон» занимался коммунистической пропагандой. Всякие мои попытки объяснить, что это ошибка, вызывают злобу, да какую! Думаю, что и вы, господин директор, на днях получите вызов. Судя по их речам, они вас тоже собираются вызвать.

Директор молча кивал головой, откинувшись на подушки. Каждый день приносил все более печальные вести. Сэцуо Киёхара слышал в информбюро военно-морского флота, что армейские руководители твердо решили ликвидировать «Синхёрон» и несколько других либеральных журналов и создать вместо них новые печатные органы — националистического толка, чтобы подогреть остывший военный энтузиазм. Выполняя эти директивы, власти пытаются обвинить «Синхёрон» в сочувствии коммунизму. Вся история с арестом Кироку Хосокава стала теперь не более чем предлогом. За всем этим инцидентом чувствовалась направляющая рука армейских руководителей. Это были происки наиболее реакционных элементов во главе с Тодзё. А раз дело приняло такой оборот, то никакие, самые логически обоснованные аргументы не помогут.

Госпожа Сигэко заботливо ухаживала за мужем. Утром и вечером заходила Иоко посидеть час-другой у постели бывшего свекра. Времена наступили такие, что трудно было купить хотя бы бутылку молока для больного. Законным путем невозможно было достать даже яблока, чтобы порадовать больного, особенно нуждавшегося в диете. Хозяева продуктовых лавок, все без исключения, держали себя так высокомерно, словно были не торговцами, а важными государственными чиновниками, и буквально издевались над покупателями. Тем, кто не соглашался брать тухлую рыбу, не отпускали и свежую. Редьку продавали облепленную землей, чтобы набавить вес. Жизнь превратилась в кромешный ад, полный борьбы, ожесточения и людской подлости.