С тех пор как фельдфебель Хиросэ выписался из госпиталя, опасность, угрожавшая ей, миновала. Опасность исчезла, но на смену ей пришла скука. Ненависть придавала какой-то смысл жизни Иоко. Ненавидеть — уже само по себе было отрадно. Когда Хиросэ исчез, она стала еще сильнее тосковать о Тайскэ и жалела, что у нее не осталось от него ребенка.
Дела на фронте с каждым днем, с каждым часом шли все хуже и хуже, остров Сайпан подвергался непрерывным воздушным налетам, на Новой Гвинее поражения следовали за поражениями по всей линии фронта. В Китае японская армия словно увязла в болоте, не в силах сдвинуться с места. Плачевная обстановка на фронте сказывалась внутри страны: все вокруг стало убогим, безотрадным — одежда, пища, жилье. Всякая красота, всякая радость навсегда исчезли из жизни, не осталось ничего, что могло бы хоть как-то утешить и развеселить сердце молодой женщины.
В электричке, в которой Иоко каждое утро ездила на работу и вечером возвращалась домой, люди толкались, ругались, чуть не дрались друг с другом; ни малейшей вежливости, никакой взаимной любезности не сохранилось в отношениях между людьми — все кругом ссорились, словно стали лютыми врагами друг другу. Газ на кухне подавался только в определенные часы, и приходилось по дорогой цене покупать топливо у спекулянтов на черном рынке. Но и эти дрова нередко по ночам воровали. Сосед подозрительно смотрел на соседа, каждый готов был ежеминутно вступить в борьбу. И в самом деле, в этой схватке за жизнь непременно нужно было одержать победу над ближним, в противном случае призрак смерти придвигался вплотную. Так приходилось жить. Хотя бы разрешили зажечь яркий спет! Свет, может быть, скрасил бы тоску одиноких ночей. Но с наступлением сумерек вступал в силу приказ об обязательном затемнении, доставалось только тяжко вздыхать долгими вечерами в тусклом свете замаскированной лампочки. Бедствия, принесенные бесконечно долгой войной, постепенно проявились во всем своем жестоком обличье, сердца человеческие утратили благородство, люди уподобились животным, истерзанным голодом. Иоко устала жить, каждый день тяжким грузом ложился на душу.
И, как нарочно, именно в это безотрадное время неожиданно пришло письмо от Дзюдзиро Хиросэ. После обеда Иоко возвращалась из столовой в провизорскую, когда дежурный, сидевший у входа, подал ей письмо. На большом конверте стоял штамп «Акционерное типографское общество «Тосин», сбоку пером было приписано имя Хиросэ.
Некоторое время Иоко, словно в рассеянности, неподвижно стояла на месте с письмом в руке. Прошло уже около двух месяцев с тех пор, как он выписался из госпиталя. Всякие отношения между ними давно и навсегда порваны. И теперь вдруг это письмо... Она не знала, на что решиться. Ей не хотелось больше иметь ничего общего с этим человеком. Сейчас, когда просто выжить и то стало нелегкой задачей, не следует брать па сердце дополнительное тяжелое бремя. Ей хотелось бы забыть даже Тайскэ, если б она могла.
Внутренне ожесточившись, она сложила письмо вдвое, не распечатывая конверта, и опустила в карман.
Вернувшись домой, в Мэгуро, она тоже не стала читать письмо. В больнице отца всегда было много работы. Некоторых сестер мобилизовали в патриотические отряды, другие сами уехали из Токио в провинцию из-за продовольственных трудностей, и в лечебнице Кодама резко сократился штат служащих. Единственная оставшаяся сестра буквально разрывалась на части, ухаживая за лежавшими в стационаре больными.
При свете тусклой лампы, горевшей в аптеке, Иоко помогала отцу; она готовила лекарства для пациентов, дезинфицировала инструменты, сматывала бинты. Работала она проворно, сосредоточенно, ни на секунду не отвлекаясь. В такие минуты в ее хмуром, строгом лице появлялась какая-то суровость, угнетающе действовавшая на окружающих, и сестра в лечебнице, пожалуй, даже не любила, когда Иоко ей помогала. Но Иоко не заботилась о том, какое впечатление она производит. Чтобы найти в себе силы жить этой жизнью без надежд, без желаний, необходимо было забыться в напряженном труде. Когда работа заканчивалась, тоска и отчаяние ощущались сильнее. И, стараясь хоть на минуту отсрочить эту неизбежную встречу лицом к лицу с собственной опустошенностью и отчаянием, она с головой уходила в работу.
Когда оканчивается работа, усталость и чувство опустошенности разом проникают в сознание; одиночество и неизбывная тревога, боль и безысходность терзают душу... Иоко поспешно легла в постель, погасила свет и закрыла глаза, но никак не могла уснуть. Возбужденные нервы находились в состоянии странного раздражения. Иоко поняла, что не заснет, пока точно не уяснит себе, почему у нее так беспокойно на сердце.
Минут через тридцать она снова зажгла настольную лампу и решительно распечатала письмо Хиросэ. Знакомый твердый почерк...
Письмо оказалось очень коротким. Она быстро пробежала его глазами и почувствовала нечто похожее на разочарование. Это было приглашение в гости, где после стереотипных фраз о благодарности, которую Хиросэ испытывает к ней за «внимание и заботу, проявленные во время моего пребывания в госпитале», в конце стояло: «...желая выразить вам свою искреннюю признательность, прошу Вас почтить меня визитом двадцать третьего апреля в шесть часов вечера». Да что это, за кого он ее принимает? Неужели он воображает, что она пойдет к нему в гости?! Сунув скомканное письмо под подушку, она погасила лампу. Но уснуть все-таки не могла. Ее разбирала злость — на кого, она сама толком не понимала.
На следующий день вечером, когда Иоко уже собиралась домой, служащая из приемной подала ей пакет, перевязанный шнурком. Хиросэ прислал этот пакет с посыльным.
Дома, у себя в комнате, Иоко открыла сверток. В нем оказался отрез дорогой коричневой шерсти. Когда опа развернула ткань, на кромке мелькнуло клеймо «Маде т Еп§1апй». Давно уже ни в одном из магазинов по осталось таких высококачественных товаров. В складке лежала записка.
Много лет ей не приходилось радоваться новому платью. Сейчас, впервые за долгое время, она вспомнила радостное ощущение быть нарядно и красиво одетой и некоторое время молча смотрела на лежавшую перед пей ткань. Что, собственно говоря, замышляет Хиросэ, па что он рассчитывает? Прислать ей ни с того ни с сего такой дорогой подарок — какой умысел за этим кроется? Она внутренне насторожилась, затем почувствовала ожесточение. И все-таки в душе она испытала блаженство при мысли о платье, сшитом из этой дорогой тонкой ткани. Эта шерсть годится и па костюм. Пойдет и для платья-костюма. А если сделать широкую юбку, а лиф украсить отделкой, возможно платье будет выглядеть эффектнее всего...
Она испытывала противоречивые чувства. Хиросэ был по-прежнему ненавистен, но радость при мысли о новом платье жила в душе совсем независимо от этой ненависти. Окружающая жизнь была так убога, всеобщая нищета так сильна, что у Иоко не хватало сил подавить в себе эту радость. Столько дней не видевшая ни отрады, ни утешения, она изголодалась сердцем по счастью и незаметно для себя стала слаба душой. Тем не менее где-то в глубине шевелилось тягостное сознание: «Я не должна принимать эту ткань, нужно вернуть ее».
Письмо было написано не по-казенному, как обычно писал Хиросэ, а почему-то гораздо более непринужденно:
«Случайно удалось достать хорошую ткань; посылаю ее Вам. Я плохо разбираюсь в европейских фасонах, но если эта шерсть будет Вам к лицу, носите ее. Мне хотелось бы увидеть Вас в этом платье.
Работы очень много, целыми днями верчусь как белка в колесе. Руководить лодырями-рабочими даже труднее, чем служить в армии. К счастью, нога почти совсем зажила. Обязательно приходите в гости двадцать третьего. Буду ждать с нетерпением. Отца уже нет в живых, мачеха с сестрой живут отдельно, и дома я совсем одинок. Даже поговорить не с кем. Я часто вспоминаю Вас. Только отец и Вы по-настоящему, искренне заботились обо мне, когда я был ранен. Этого я никогда не забуду. Если Вам что-нибудь понадобится, я готов сделать для Вас все, что окажется в моих силах. Быть Вам полезным — вот мое самое большое желание. Итак, с нетерпением жду двадцать третьего!»
