Вскоре сотрудники вышли; в кабинете остались только Юхэй и Сэцуо, оба растерянные и удрученные.
Некоторое время они молчали, каждый был погружен в свои мысли.
В Токио только что закончилась конференция государств так называемой Великой Восточной Азии. Премьер Тодзё был на верху блаженства. После конференции начались различные церемонии и торжества, высочайшие аудиенции, выступления по радио. Казалось, Япония и впрямь сделалась столпом освобождения Восточной Азии.
Другая же, оборотная сторона медали была такова: американские войска высадились на островах архипелага Гилберта; гарнизоны этих островов вели жестокие, неравные бои с противником. Оборонительные бои на острове Бугенвиль приняли безнадежный характер. Угроза нависла над Рабаулом.
Немецкие войска уходили из городов Италии, на Восточном фронте терпели поражение за поражением. Берлин почти ежедневно подвергался воздушным налетам. Боевая мощь держав «оси» была исчерпана до предела, войска Объединенных Наций добились перевеса на всех фронтах. Уже отчетливо виднелся конец войны. Но главари японского правительства и информационные службы армии пытались закрыть глаза на неотвратимо надвигающуюся развязку.
Конференция государств Великой Восточной Азии была не более чем пустым политическим актом, своего рода вращением на холостом ходу. И пропаганда Общества помощи трону, и полицейские репрессии, и правительственные указы об «упорядочении предприятий», о трудовой повинности — все это было так же бесплодно. Вся жизнь Японии вращалась на холостом ходу... И Сэцуо Киёхара невольно подумал, что его собственные усилия в эти последние дни были такими же пустыми, бесполезными, как и все, что совершалось в политической жизни Японии. Когда государство катится к гибели, не во власти одиночки предотвратить эту гибель.
Директор Асидзава попросил секретаршу принести стаканы, потом открыл дверцу в углу книжного шкафа, достал бутылку вина и с улыбкой взглянул на Киёхара.
-— Смотри, дружище, редкостная штука!.. Настоящий Ван-Нудж... Привез один знакомый из Индо-Китая...—
Лицо у Юхэя было, спокойное, даже веселое. Ни за что па свете не проявил бы он отчаяния, охватившего его душу.
Подав Сэцуо стакан с вином, он залпом осушил свой стакан и, снова улыбнувшись, спросил:
— Ну, каково? Не плохо, правда?
Несгибаемая сила светилась в его мягкой улыбке.
Замаскировав стоявшую на рояле лампу темным абажуром, Юмико играла рондо Шопена. В комнате было так темно, что почти невозможно было различить предметы, даже силуэт сидевшей за роялем Юмико тонул во мраке. В темноте белела только клавиатура рояля и десять пальчиков, быстро бегавших по клавишам.
Иоко сидела, утонув в мягком глубоком кресле, и смотрела на сестру. Зима уже началась, и в доме было так холодно, что стыли ноги. Одна лишь красивая мелодия беспечно плясала по комнате. В темноте казалось, что только музыке весело. Иоко смотрела на Юмико. Перед ней была ее всегда кроткая, пожалуй даже чересчур кроткая, сестренка, но когда она садилась за рояль, то вдруг становилась удивительно сильной. Казалось, только в музыке девушка живет полнокровной, подлинной жизнью.
В эту жестокую зиму Юмико еще больше пристрастилась к музыке. Иоко испытывала даже некоторую зависть к сестре. Она завидовала этой способности Юмико с головой уходить в любимое занятие и забывать обо всем на свете. Юмико это удается. В музыке она находит утешение и от мучительного труда в колледже, и от тоски по Кунио Аеидзава, и от тревоги за его жизнь; музыка поддерживает ее. Йоко же ни в чем не находит такой поддержки.
Закончив пьесу, Юмико прижала руки к щекам.
— Ох, даже жарко стало!
— Жарко? Мне холодно.
— А я вспотела,— и девушка заиграла снова.
Из столовой донесся голос матери — она звала Иоко. Иоко вышла из полутемной гостиной в такой же слабо 314
освещенный коридор. Весь дом был погружен в темноту. Казалось, эта темнота проникает в душу и от нее становится еще тоскливее на сердце.
Отец ушел в лечебницу, к тяжелобольному пациенту. Мать одна, согнувшись, сидела у жаровни и штопала отцовские носки.
— Хочешь апельсин? Случайно удалось сегодня достать...
В этих тихих словах Иоко уловила всю тоску матери. Апельсин был только предлог: мать позвала ее просто потому, что ей стало невмоготу оставаться одной. Несчастная семья! Один сын погиб вдали от родины, другой находится неизвестно где, они ничего не знают о нем. Заходящее солнце Японской империи зловещим светом незаметно озарило и эту семью, и вместе с наступлением зимы в доме поселился страх, веявший ледяным дыханием. Какая судьба ожидает их завтра? Впереди не было никакого просвета, никакой надежды на лучшее. И от этого становилось страшно.
— Послушай, Иоко...— начала мать. Как видно, она что-то надумала и хотела поговорить с дочерью.
Иоко молча чистила апельсин.
— Ты ведь знаешь папиного приятеля, профессора Хорикава, который служит в клинике Токийского университета?
— Знаю.
— Так вот, один из его бывших учеников, его фамилия Маэда, работает сейчас в Медицинском научно-исследовательском институте...
— И что же?
— Он поступил туда сразу после окончания университета и скоро тоже, кажется, станет профессором... Говорят, очень серьезный человек... Он уроженец города Исиока, в префектуре Ибараги, отец у него тоже врач. Господину Маэда тридцать один год... Никогда не был женат. Живет у профессора Хорикава, снимает комнату у них в мезонине...
— И что же?
— Хорикава-сан очень хорошо о нем отзывается. Говорит даже, что по нынешним временам такие молодые люди — большая редкость. Вот только плохо, что он решил посвятить себя науке и, насколько я поняла, практикой почти совсем не занимается. Так что он хоть и врач, но фактически — ученый и, значит, никогда не будет особенно преуспевать в материальном отношении... Так говорит Хорикава-сан...
Иоко молчала. Предложение вступить в новый брак казалось ей чем-то бесконечно далеким. Она считала, что раз и навсегда покончила со всеми этими вопросами. Мысль о втором браке не будила в ней ни малейшего интереса.
Тяжело опершись о циновку исхудалой рукой, госпожа Сакико поднялась, достала из шкафчика фотографию, подала дочери, а сама снова молча взялась за иглу и продолжала штопать. Иоко бросила взгляд на фотографию и тотчас же опять закрыла ее прикрепленной к краю портрета папиросной бумагой. На фотографии был изображен молодой мужчина, не слишком красивый, но по-деревенски здоровый и крепкий.
— Хотя он работает в научно-исследовательском институте, но все-таки, что ни говори, врач... Это самая лучшая специальность — меньше всего шансов попасть на фронт; а если уж призовут, то все-таки не пошлют в самое опасное место... Это тоже, как ни говори, преимущество...
— Нет! Нет! Нет! — резко закричала Иоко. Она с силой затрясла головой и бросила фотографию на колени матери.— Нет, я не хочу, мама! Низа что! Хватит с меня однажды пережить этот ужас! В тысячу раз лучше и спокойней оставаться одной! Ведь войне не видно конца, с каждым днем она становится все ужаснее, все страшнее. Выходить замуж в такое время — все равно что своими руками надеть себе на шею петлю. Сказать по правде, я считаю Юмико порядочной дурой. Только дура может так ждать Кунио, который навряд ли когда-нибудь к ней вернется. Больше я не хочу так мучиться, так страдать из-за кого-то. Вы, мама, не понимаете, что значит потерять мужа, какая это страшная боль. Хорошо еще, если муж умрет от болезни. А вот когда мужа убьют на войне, а жена должна молча переносить свое горе — это жестоко! Во сто крат лучше совсем не выходить замуж. Неужели вы, мама, пережив такое горе, когда погиб Митихико, по своей воле послали бы на войну еще и второго сына? Я не хочу испытывать мучения, которые я в состоянии предотвратить. Я и сейчас, как вспомню то время, места себе не нахожу от гнева, от горя. Я должна любым способом отомстить человеку, который виновен в смерти Тайскэ! И я это сделаю, обязательно когда-нибудь сделаю!
