Мать, отложив шитье, в немом изумлении смотрела па дочь, словно только сейчас поняла всю силу удара, нанесенного Иоко смертью мужа.

Простуда была пустячная, но Уруки пришлось в полном одиночестве проваляться три дня в постели. Есть ему было нечего. В первый день есть не хотелось из-за высокой температуры; он так и провел этот день без всякой пищи. На второй день соседка по квартире — вдова с ребенком, с утра до вечера стучавшая на швейной машине и таким способом зарабатывавшая себе на жизнь,— разыскала у него в ящике для продуктов темный, полученный по карточке рис и сварила ему отвар. Она же получила для него по карточке морскую капусту. Этой капустой Уруки питался два дня. Из-за высокой температуры у него повторился приступ желтухи, белки глаз пожелтели.

На четвертый день он оделся, чтобы идти на работу. Вдова увидела, что он собирается выйти.

— Уже выздоровели, Уруки-сан?

— Спасибо, да, все в порядке.

— Поздравляю. И куда же вы направляетесь?

— Как куда? На службу, конечно.

— Ах вот как... Разве вы по воскресеньям тоже работаете?

— Правда, ведь сегодня же воскресенье!..

Вдова весело рассмеялась. Ей нравилось подтрунивать над этим молодым человеком, по возрасту годившимся ей в сыновья.

Не зная, чем заняться, он машинально направился к станции электрички. «Со здоровьем, как видно, все еще обстоит неважно. Печень, похоже, совсем расклеилась. Надо бы показаться врачу»,—подумал он и вдруг вспомнил о лечебнице Кодама. Когда он навестил вдову Тайскэ Асидзава в Военно-медицинской академии, он обещал ей побывать у нее еще раз, но так и не выполнил обещания. Что-то как будто удерживало его. Для второго визита не было достаточных оснований.

Но сегодня у него имеется вполне уважительная причина — болезнь. Очень удачный повод!

Профессор Кодама принимал больных не только по будним дням, но и по воскресеньям утром. Для детей-школьников эти часы были удобнее всего, и в приемной всегда ожидало много женщин с детьми.

С наступлением зимы участились заболевания простудного характера; чаще встречались дети, больные коклюшем. У многих ребят обнаруживались признаки начальной стадии туберкулеза. Резкое снижение общего уровня жизни и ухудшение питания понизили сопротивляемость детских организмов. Самый пустячный чирей не заживал месяцами. Кашель длился бесконечно, как у стариков, и с трудом поддавался лечению. Были даже случаи, когда грудные младенцы болели бери-бери. Достаточно было взглянуть на истощенные лица матерей, чтобы, даже не осматривая ребенка, безошибочно определить дистрофию.

Профессор внимательно осматривал каждого пациента и назначал курс лечения. Давал подробные указания, чем и как следует кормить больного ребенка. Но, давая эти советы, он понимал, что его слова совершенно напрасны. Он советовал поить ребенка молоком, давать побольше яиц и других питательных продуктов. Но в молочных магазинах не было молока, во фруктовых лавках больше не продавались фрукты. Даже если у торговца имелись продукты, он не смел продать ни единого яичка без разрешения органов, ведавших снабжением населения по карточкам. И, наконец, если бы даже хозяин лавки согласился продать несколько яиц тайком от государственных контролеров, люди так обнищали, что все равно не в состоянии были бы их купить. Способ лечения ребенка был хорошо известен, но все пути к выздоровлению отрезаны. Здоровье народных масс ухудшалось с устрашающей быстротой. Вес грудных ребят уменьшался с каждым днем, детишки таяли прямо на глазах. Кто пожалеет их, кто им поможет?..

Закончив осмотр очередного больного, профессор Кодама, ласково улыбаясь, похлопывал ребенка по плечу и ободряюще говорил:

— Ну, ничего, ничего, молодцом! Завтра опять приходи...

Он осмотрел уже много ребят, как вдруг в кабинет вошел взрослый высокий мужчина. Профессор невольно поднял голову. Лицо у посетителя .было нездоровое, желтое. Особенно отливали желтизной белки глаз.

— Вы болели желтухой?

— Да. Я подхватил малярию на юге и с тех пор никак не могу поправиться.

— Аппетит нормальный?

— Как вам сказать.. Пожалуй, да. Теперь вообще питание такое, что особого удовольствия от еды не получишь... Я предпочитаю пить сакэ, чем есть этот темный рис...

— Сакэ вам пить не рекомендуется.

— Слушаюсь... Профессор, моя фамилия — Уруки, я служил в армии вместе с Тайскэ Аеидзава... На днях я заходил в Военно-медицинскую академию к госпоже Аеидзава...

— А-а, это вы? — невозмутимым тоном сказал профессор и, взяв Уруки за руку, принялся считать пульс.— Сегодня воскресенье, Иоко дома. Я скажу, чтобы вас проводили в дом, только посмотрю вас сперва...

Из приемной доносился надрывный детский кашель. На мгновение кашель прерывался, как будто у ребенка перехватывало дыхание, потом снова раздавался надсадный, разрывающий грудь хрип. Это был мучительный приступ коклюша. Когда приступ окончился, ребенок тихо, жалобно заплакал. Мать уговаривает его, изо всех сил старается успокоить. И сама тоже как будто плачет — так печально звучит ее голос.

На сотни тысяч, на миллионы ни в чем не повинных ребятишек тяжким бременем обрушилась война, начатая Японской империей. Они беззащитны перед жестокой бурей войны, и маленькие жизни их под угрозой. Подобно тому как саженец криптомерии, на который наступили ногой, навсегда остается искривленным и чахлым, так и эти дети, если им чудом удастся сохранить жизнь, вырастут изломанными, больными и душой и телом. Даже если бы Япония победила, все равно рубцы и шрамы, которые нанесла народу война, не изгладятся в течение многих десятков лет.

Работа профессора Кодама заключалась в том, чтобы хоть немного залечить эти раны. Незаметно и скромно, никак не афишируя себя и свой труд, он делал для каждого ребенка все, что было в его силах. В ответ на преступление, совершаемое государством, профессор Кодама — один, без лишних слов — старался по мере своих сил искупить причиняемое народу зло. В этой работе была вся его жизнь — его страдание, его смирение, его вера. И его гнев. Безысходный гнев, тяжелым камнем давивший сердце профессора, выливался в ласковую заботу о пациентах. Сердце, полное любви к людям, было сгустком великого гнева.

Пока профессор осматривал его, Такэо Уруки почувствовал, что личность этого врача произвела на него глубокое впечатление... Он был поражен щедрой и в то же время какой-то скромной любовью, которая светилась в мягкой улыбке профессора. Давно уже— ни на фронте, ни здесь, в Японии,— не случалось ему встречать человека, излучавшего такую душевную теплоту.

Закончив осмотр, профессор позвал сестру и распорядился проводить Уруки в жилой дом, в гостиную. Когда Уруки шел следом за сестрой по галерее, он заметил в густом и довольно большом саду двух женщин, копавших щель — убежище от воздушных налетов. Тут же под сосной была навалена груда белых камней для укрепления стенок щели.

Это была его вторая встреча с Иоко. В отличие от строгого вида, который был у Иоко, когда он впервые увидел ее в Военно-медицинской академии, сегодня, в красном вязаном свитере, она казалась свежей и юной, как незамужняя девушка. Какое-то трогающее душу очарование исходило от изящных линий ее тонкой, стройной фигурки. Спокойная манера говорить и держаться без всякой робости или смущения представляла собой даже какой-то неожиданный контраст с этой девической внешностью.

— Вы нездоровы? — спросила она, усаживаясь напротив Уруки в кресло перед круглым столиком.

— Да, похоже, что эта хворь основательно ко мне прицепилась. Чуть простудился, и вот опять вспышка. Профессор запретил мне пить сакэ. Правда, по нынешним временам этот совет довольно легко исполнить... Гораздо сложнее было бы, если бы он, напротив, рекомендовал мне пить сакэ,— ведь его теперь почти не достать. Иногда приходится пить просто разбавленный спирт...

— Неужели? И это вкусно?

— Вкусно не вкусно, а захмелеть можно. Кроме того, иногда на работе выдают по бутылке пива...

— А-а, значит, вы уже поступили на службу?