В душе всегда молчаливого профессора Кодама таился гнев, быть может более сильный, чем у многих других. Внешне профессор ничем не проявлял своих чувств, он никого не упрекал, только молча копил гнев в тайниках сердца и продолжал неустанно трудиться на благо своих пациентов. Ни слова не говоря, он по-прежнему лечил больных, в том числе и таких, которые не могли заплатить ни за лекарства, ни за оказанную им помощь. В такой форме выражался гнев профессора Кодама, его сопротивление войне.
Когда овдовела Иоко, когда погиб младший сын Митихико, профессор не пролил ни единой слезы, не утратил своей постоянной мягкой улыбки. Он настолько сохранил всегдашнее свое хладнокровие, что со стороны мог показаться почти бесчувственным.
Горе профессора было сильнее этих утрат. Война как таковая — вот что заставляло его скорбеть душой. Эта война погубит тысячи, десятки тысяч жизней, она потребует неисчислимое количество жертв. Падут ли жертвой родные или чужие, посторонние люди — от этого скорбь не перестанет быть скорбью. Профессор Кодама принимал все несчастья как закономерный итог войны. Закономерно, что погиб сын, закономерно, что пациенты не в состоянии платить за лечение, закономерно, что нечего стало есть... Среди бушующего урагана войны он с головой уходил в работу — дело всей своей жизни. Каждый человек должен заниматься трудом, считал профессор. Зачем попусту совать нос в дела, которые тебя не касаются, понапрасну сетовать на судьбу и во всеуслышание выражать недовольство? Да, гнев переполнял сердце профессора Кодама. Но внешне он проявлялся в мягкой улыбке. Эта ласковая улыбка выражала негодование сильнее, чем любые слова.
Дочь донимала его переживания; при виде скудного ужина ей стало невыразимо жалко отца. Именно поэтому Иоко старалась не говорить о еде.
— Что-то Юми-тян поздно сегодня, правда? — сказала она.
— Она простужена и лежит в постели,—ответил отец.
— В самом деле?! Вернулась домой, не дожидаясь конца работы?
— Ах, ты ведь знаешь ее упорство,— вздохнула мать.— Разве она уйдет хоть на минуту раньше звонка? Работала как всегда, наравне со всеми. Температура небольшая, но все же...
— Завтра не пускай ее на работу,— угрюмо сказал отец.— Ей необходимо отдохнуть, иначе худо будет. Я говорю серьезно.
— Да ведь она меня слушать не хочет. Этот их «патриотический труд»... Можно было бы не придавать ему такого значения! Но девочка слишком честная...
Честная, чистая, безоговорочно верящая всему, чему ее научили, готовая принять на свои хрупкие девичьи плечи тяжкий груз ответственности за судьбу государства... Побуждения у Юмико были такие искренние, такие бескорыстные, что родители не решались запретить ей действовать по своему усмотрению.
Поужинав, Иоко сразу же прошла в комнату младшей сестры.
Юмико лежала с закрытыми глазами, но не спала. Когда старшая сестра присела у ее изголовья и тихонько положила ей руку на лоб, она открыла глаза и молча взглянула на Иоко. Старшая сестра заметила связку писем у нее под подушкой. Неизвестно, сколько времени продлится война, но можно с уверенностью сказать, что, до тех пор пока война не закончится, Кунио Асидзава не сможет вернуться на родину. И все-таки Юмико собирается ждать его, сколько бы лет ни прошло... При мысли об этом Иоко стало мучительно жаль сестру.
— Пришло письмо?
Юмико слегка покачала головой.
— Уже два месяца, как нет писем. Жив ли он? — Эти тихие, почти шепотом произнесенные слова больно отозвались в груди Иоко. Что может сравниться с мукой женского сердца, которое ждет очередной весточки, не
зная и не имея возможности узнать, жив ли тот, кого ждут, или, может быть, давно уже умер? А эта следующая весточка — не будет ли она извещением о смерти? «Нет, права была мама, когда возражала против помолвки!» — подумала Иоко.
Она уже собралась было встать, когда Юмико, широко открыв большие блестящие глаза, спросила:
— Ты сейчас чем-нибудь занята?
— Да, немножко.
— Ну, хорошо... А потом, когда освободишься, включи, пожалуйста, патефон...
Иоко кивнула в знак согласия и прошла в свою комнату. Это была тихая прохладная комната в японском стиле, выходившая окнами к ограде из кипарисов. Когда в комнате зажигался свет, из мрака выступала яркая зелень растущих в саду бананов.
Иоко присела к столу и достала письмо Хиросэ. «Что я делаю?..» Она испытывала смятение, похожее на чувства человека, готового совершить предательство. Нет, это не измена! Он безусловно пишет о Тайскэ. А иначе зачем бы он вообще стал писать ей? Во всяком случае, она прочтет и узнает. Если там написана какая-нибудь нелепость, у нее будут все основания отвергнуть это послание. И потом... ведь он не может даже ходить. Чтобы избегнуть встречи с ним, достаточно одной ее воли.
Иоко еще раз перечитала подпись: «3-е хирургическое отделение, палата № 8, фельдфебель Дзюдзиро Хиросэ». Этот человек — убийца Тайскэ. Этот человек — причина ее несчастья, ее одиночества.
Но допустим, он оказался гуманным, снисходительным начальником и Тайскэ остался бы здоров. Тогда его отправили бы на фронт и там, возможно, убили бы в бою... Его труп, всеми брошенный, валялся бы в поле, его растерзали бы дикие звери... «Солдаты, умирающие на родине, в госпитале, могут считаться счастливцами...» — сказал Хиросэ. Вспомнив эти слова, Иоко почувствовала растерянность. Чем больше она размышляла, тем непонятнее и запутаннее становились ее мысли.
Она достала старинные маленькие ножницы, украшенные чеканным узором, и тихонько вскрыла конверт. Что ее ждет? Иоко не знает, что сулит ей завтрашний день. Ее ждет неизвестность, так же как и всю Японию, брошенную в водоворот войны. В настроении, близком к отчаянию, с таким чувством, словно она проваливается в грязное болото безнравственности и измены, Иоко развернула письмо.
«Привет! Вот уже несколько дней, как я не видел вас, но знаю, что вы здоровы и по-прежнему продолжаете неустанно трудиться. А я, увы, оплакиваю свое бесполезное существование,— ведь несмотря на то, что война разгорается и бои в районе Соломоновых островов с каждым днем становятся все ожесточеннее, я, к несчастью, прикован к постели.
Благодарю вас за прекрасные цветы, которые вы прислали мне сегодня утром. Ласковое сердце ваше поняло мою тоску, тоску человека, лишенного возможности передвигаться. Вы прислали мне с этими цветами живую прелесть и аромат осени, доставив мне глубокую радость. Уповая на эту вашу доброту, я хочу в коротких словах рассказать вам о себе — ведь мне не с кем поговорить, я совсем одинок. Если вы выслушаете меня, это будет для меня высшим счастьем.
Еще ребенком я потерял старшего брата, а вскоре лишился и матери. Я вырос под равнодушным присмотром мачехи, бывшей гейши, и едва успел окончить университет, как был призван на военную службу. После окончания срочной службы вскоре был мобилизован вторично и вплоть до настоящего времени долгие годы вел безрадостную жизнь в армии. Мой отец руководит большой типографией в районе Сиба. Он довольно богатый человек, но в последнее время тяжело болен и говорит, что хотел бы передать дело мне и удалиться на покой, уехать на родину. Однако, поскольку я в настоящее время нахожусь на излечении в госпитале, то навряд ли сумею в ближайшее время заменить отца и вернуться к активной деятельности.
Вспоминаю минувшие годы — мы воевали то в Китае, то в южных странах, нигде не задерживаясь подолгу; бои следовали за боями, мы жили среди крови и грязи. Сейчас эта жизнь кажется мне дурным сном. Все мои боевые товарищи думали о своих семьях, об ожидающих их женах и детях, молили бога о том, чтобы их близкие были здоровы и счастливы... А я, даже вернувшись на родину, в белом халате раненого, не мог надеяться, что меня встретит жена. На это имеются причины, о которых я сейчас распространяться не буду. Во всяком случае, эта женщина только считается моей женой, но я твердо решил никогда в жизни больше с ней не встречаться.
Вот почему все эти месяцы в госпитале тянулись для меня ужасно безрадостно и тоскливо. Но с тех пор как я нежданно-негаданно встретил вас во дворе Военно-медицинской академии, я тотчас же попал во власть ваших чар и ни на минуту не могу забыть вас. От природы я человек неотесанный, грубый и ума не приложу, как мне быть дальше. Прошу вас, поймите меня! Вы знаете, что, сражаясь за империю, я стал инвалидом, и даже после выздоровления останусь хромым. Поэтому я, очевидно, не смею думать о такой прекрасной и совершенной женщине, как вы. Но что пользы понапрасну сетовать сейчас на свое несчастье?.. Как я слышал, вас тоже не пощадила война — вы потеряли супруга-воина. Я глубоко сочувствую вашему горю. Товарищи по несчастью без слов понимают друг друга — так, кажется, принято говорить. Мы с вами оба несчастны. Вот почему мне хотелось бы, насколько это окажется в моих силах, стать поддержкой для вас. Мне хотелось бы также, чтобы в свободное время вы навещали меня. Да, я грубый, простой человек, но кровь, горячо бурлящая в моих жилах, стремится лишь к вам одной. Я проклинаю свою злополучную ногу, которая привязывает меня к больничной койке...
