Лишившись матери в раннем детстве, Дзюдзиро тосковал по женской ласке. Именно поэтому он быстро и просто сближался с женщинами и овладевал ими либо с помощью денег, либо с помощью грубой силы. Он окончательно утратил представление о настоящей любви. Ни разу в жизни Хиросэ не испытал истинной страсти. Он знал только страсть, нетерпеливую, упрямую, откровенную, которая обходится без взаимной нежности, связывающей сердца.
Будь Хиросэ здоров, возможно он и по отношению к Иоко вел бы себя точно так же. Но сейчас он был прикован к больничной койке. И в таких обстоятельствах он впервые узнал любовь. Впрочем, это чувство вряд ли могло именоваться настоящей любовью. В сближении с Иоко Хиросэ просто-напросто искал спасения от одиночества и тоски, и его чувство к ней было всего-навсего прихотью, своего рода капризом.
Когда сестра Огата вошла в палату с букетом астр и с книгой в руках, Хиросэ встретил ее без улыбки, серьезный, даже несколько мрачный.
— Взгляните, какие чудесные цветы! Каково,. Хиросэ-сан? Это вам подарок от той, которая свела вас с ума! Велено передать в знак благодарности за вчерашний пирог!
Читать модный французский роман у Хиросэ не было ни малейшей охоты. Он не питал никакого интереса к литературе. Бросив книгу на столик у изголовья, он молча смотрел на букет осенних астр. Оттого ли, что цветы эти живо передавали печальную прелесть осени, или оттого, что букет без слов говорил о смятенном сердце приславшей его женщины, но Хиросэ молча натянул на голову одеяло и лежал тихо, роняя слезы на подушку. Ему казалось, будто эти слезы очищают душу, смывая всю грязь его прошлой жизни. Любовь сделала его сентиментальным.
Под вечер Дзюдзиро решил написать Иоко письмо. Он поудобнее уселся на койке и достал вечное перо.
Но, положив перед собой лист бумаги, он никак не мог придумать, что и как следует написать. Ни разу в жизни ему не приходилось писать любовные послания. «Привет!» — начал он и остановился: дальнейшие фразы никак не хотели ложиться на бумагу. Письмо затрудняло его, и он отдавал себе отчет — почему. Никогда еще не случалось ему испытывать подлинную, искреннюю любовь к женщине.
О чем, собственно говоря, собирается он поведать этой женщине-фармацевту?.. Хиросэ сам не мог бы толком объяснить этого. Да, она ему нравится, но зачем, с какой целью он пишет это письмо?.. В тридцать четыре года Хиросэ впервые изведал сомнения и муки любви, которые люди обычно узнают в двадцатилетием возрасте.
Тем не менее всегдашняя его самоуверенность при-шла на выручку: после долгих трудов он наконец закончил письмо, измарав предварительно добрый десяток листов бумаги. Запечатав письмо, Хиросэ позвал сестру Огата.
— Послушай, сестренка, когда будешь свободна, пожалуйста, сбегай в Военно-медицинскую академию, хорошо? Передашь этот конверт Кодама-сан.
— Ой, да никак вы любовное письмо написали! Что вы, что вы, нельзя! Она барышня из хорошей семьи!
— Не важно. Не болтай лишнего. Твое дело выполнять просьбы раненых, и точка.
— У Хиросэ-сан серьезные намерения?
— Вполне. Если бы я мог ходить, я сам пошел бы поговорить с ней, но раз сам ходить не могу, написал обо всем в письме. Ну, отнеси, прошу тебя!
— Ладно уж. Только зря вы стараетесь. Кодама-сан не из тех, что станут вас слушать!
Хиросэ весело засмеялся и вытянулся на койке. Первое любовное послание стоило ему мучительного труда, но затруднялся он только в выборе выражений, на сердце же было легко и спокойно. Сейчас он находился в невыгодных условиях, но даже это свое печальное положение он переживал не так глубоко, как мог бы переживать на его месте другой. Стоит ли вспоминать о прошлом и напрасно терзаться душой? Гораздо лучше думать о будущем и заранее испробовать все возможности для того, чтобы вновь утвердиться в жизни... Это был его принцип. Воля к борьбе и новые цели всегда помогают преодолеть тоску и уныние.
На соседней койке лежал солдат, раненный в поясницу; нижняя половина тела у него была парализована.
Он попросил у Хиросэ роман Андре Жида и читал не поднимая головы с подушки. В палате было шестнадцать коек. Тяжелое дыхание людей, стоящих на грани смерти, создавало вокруг гнетущую атмосферу. Доброй половине раненых предстояло остаться инвалидами на всю жизнь. Когда, залечив раны, они выпишутся из госпиталя, их ждет далеко не радостная судьба. И люди, обреченные на эту заранее известную им страшную участь, смотрели в потолок полным отчаяния взглядом. Выиграет ли Япония войну, проиграет ли — отныне государство будет смотреть на них как на досадную обузу. Воля к жизни, надежды — все было утрачено безвозвратно. Исключением был разве лишь один Хиросэ. Когда соседи по палате услышали слова сестры Огата о любовном письме, никто не сказал ни слова — лишь па некоторых лицах появилось подобие слабой улыбки.
Огата-сан заглянула в дверь провизорской, весело улыбаясь. Улыбка у нее была игривая, льстивая.
— Кодама-сан, на минуточку...
Когда Иоко вышла в коридор, Огата-сан вдруг сдвинула брови и с видом крайнего замешательства достала письмо Хиросэ.
— Право, я в таком затруднительном положении... Этот Хиросэ-сан... Вот видите, написал письмо и требует, чтобы я передала его вам... Я отказывалась, но он слышать ничего не желает... Говорит, что сестры обязаны без возражений выполнять просьбы раненых... Не сердитесь, прошу вас. Вы, наверное, недовольны? Тогда выбросьте это письмо, и дело с концом. Прошу вас! — скороговоркой выпалила она и, взяв Иоко за руку, вложила ей в пальцы конверт.
Иоко молча смотрела на конверт с короткой надписью: «Госпоже Кодама»,— имени ее он не знал. На обороте крупными угловатыми иероглифами было написано: «Токио, Главный военный госпиталь, 3-е хирургическое отделение, палата № 8, фельдфебель Дзюдзиро Хиросэ». Иоко показалось, что от этого почерка на нее так и пахнуло казармой.
Огата-сан повернулась па каблуках и поспешно удалилась. Сунув письмо в карман рабочего халата, Иоко вернулась в провизорскую и снова принялась за работу. Не так-то легко и просто было распечатать этот конверт.
Если она вернет письмо не распечатывая его, то всякие отношения прервутся сами собой. Она сможет забыть о существовании Дзюдзиро Хиросэ. Он не смеет добиваться ее любви, у него нет для этого ровно никаких оснований. Иоко вновь была холодна и тверда душой. От вчерашнего смятения не осталось и следа. Она ненавидела Хиросэ. Букет? Ну что ж, это только букет, и ничего больше. Иоко хотелось как-нибудь отомстить Хиросэ. Но как это сделать, она не знала.
Вплоть до окончания рабочего дня она так и не распечатала письма. Она решила вернуть его не вскрывая. Она разыщет Огата-сан, отдаст ей конверт, и па этом все будет кончено.
Уже смеркалось, когда Иоко спокойным шагом вышла из вестибюля академии. Поднимаясь по дорожке, ведущей в Главный госпиталь, она пыталась представить себе содержание письма. Какими словами выражает этот человек свои чувства? Иоко все-таки любопытно было это узнать. Но нет, она не должна открывать конверт — это было бы безнравственно с ее стороны. Самое правильное — вернуть письмо не читая.
Внезапно в сердце ее закралось сомнение. Что, если ему известно о том, что она — жена Тайскэ? Огата-сан знает о ее замужестве, может быть она что-нибудь ему рассказала? В таком случае, в его письме, возможно, содержится признание вины или попытка оправдаться перед Тайскэ...
Если это так, она имеет право распечатать конверт — это уже не будет нарушением ее супружеской верности. Да, конечно, она вправе прочесть письмо. Ведь таким путем опа, может быть, сумеет найти какой-нибудь способ отомстить Хиросэ. Она не смеет упускать такой случай. Ведь на ней лежит долг — отомстить за загубленную жизнь мужа...
Не останавливаясь, Иоко прошла по коридору госпиталя и вышла на улицу.
Дома Иоко застала только отца и мать. Не переодеваясь, она села за обеденный стол рядом с матерью.
Профессор Кодама выбирал по зернышку примешанный к рису горох и со смиренным видом отправлял горошины в рот. Кроме гороха, к рису была примешана также мелко нарезанная лапша. Ужин был скудный, единственной приправой к рису служила похлебка из сушеных овощей и редька. Мясо, рыба, овощи — все продукты находились под строгим контролем. Добывать еду, даже в таком мизерном количестве, чтобы не умереть с голода, стало нелегкой задачей. Щеки профессора, еще недавно полные и румяные, ввалились, седина бросалась в глаза. Когда-то слывший гурманом, он теперь молча ел убогую пищу.
