Здесь, в Японии, вдали от армейской жизни, он обязан был отвечать за каждый свой поступок, и это тяготило его. Жизнь была полна непрестанных забот — о работе, о питании, о жилье, об одежде. Здесь уж нельзя было презирать обычаи и законы. Да, теперь он был свободен от армии. Но в то же время эта свобода с непривычки воспринималась так, словно о нем перестали заботиться. Было одиноко и как-то бесприютно.
Уруки разыскал прежних друзей и постарался возобновить былые знакомства и связи. Он не был нытиком и не любил скучать. Скорее наоборот, это был человек с сильным характером, умевший противостоять одиночеству. И если он искал теперь поддержки у старых друзей, то делал это только для того, чтобы поскорее влиться в русло «гражданской» жизни. Его не покидало ощущение, что два года, проведенные в армии, начисто вычеркнуты из его жизни, и он стремился поскорее наверстать упущенное.
Сестра Огата неожиданно явилась в провизорскую. В руках она держала завернутый в газету пирог.
— Это вам подарок,— сказала она, и на ее утомленном лице мелькнула лукавая улыбка.
— В самом деле?.. Спасибо! Что это?
— Да не от меня... Это вам подношение от того самого раненого. Сегодня утром к нему приходил отец и вот принес гостинец. Сейчас такой пирог днем с огнем не найдешь. Редкостное лакомство! А он велел мне передать его вам. Прямо не дает мне проходу, все время расспрашивает о вас. Берегитесь, он в вас влюблен. Даром что ходить не может!..— Она громко засмеялась.— Просил, чтобы вы навестили его, когда будете свободны. У самого-то времени девать некуда, вот он и думает, что всем делать нечего...
— Да?.. А как прошла операция?
— Пока все идет нормально. Но ходить сможет месяца через три, не раньше.
Она скороговоркой проболтала минут пять и почти бегом выскочила из вестибюля, развевая подол белой юбки. Иоко осталась стоять с пакетом в руках. Его тяжесть вещественным языком говорила о чувствах того, кто послал ей этот подарок. Иоко ощущала эту тяжесть не руками, а сердцем. Полуденное осеннее солнце бросало ослепительно яркие блики на белую форменную одежду Огата-сан, бежавшей вверх по дорожке. Там, куда она идет, находится этот раненый. Огата-сан может беспрепятственно подойти к нему. Иоко не может. Она не смеет пойти к нему первая,— разве лишь после того, как окончательно решится на это в душе.
На следующее утро, перед уходом на службу, Иоко срезала доцветавшие в саду астры и сделала небольшой букет.
— Зачем тебе понадобились цветы? — спросила с веранды мать.
— Я хочу послать этот букет в знак благодарности тому пациенту, который вчера преподнес мне пирог,-— спокойно ответила Иоко. Госпожа Сакико принесла вощеную бумагу и тщательно завернула цветы. Иоко смотрела, как мать заворачивает букет, и мысленно представляла себе проникающий в душу взгляд, привлекательную улыбку и уверенную манеру речи этого человека.
Кроме цветов, она захватила еще новый роман Андре Жида и перед началом работы занесла букет и книгу в Главный госпиталь, в комнату отдыха младшего медицинского персонала. Огата-сан в комнате не было; Иоко попросила одну из сестер передать подарок по назначению и пошла к себе, в Военно-медицинскую академию.
Это было первое непосредственное общение между нею и этим раненым. Обмен подношениями означал не что иное, как признание во взаимной симпатии. Иоко отдавала себе в этом отчет. «Берегитесь, он в вас влюблен...» Ее букет означал, что она готова ответить на его чувство.
Тем не менее мысленно она старалась отыскать доводы, к которым прибегают все женщины в подобных случаях. «В моем поступке нет ничего особенного. Вполне естественно отблагодарить за подарок. Смешно было бы придавать этим цветам какое-нибудь другое значение...»
И все-таки разве она не ждала, что посланный ею букет вызовет определенный отклик, поможет ей лучше понять то, что еще оставалось не вполне ясным? Разве с помощью этого букета она не пыталась нагляднее убедиться в его чувствах, выяснить, насколько серьезно и искренне он ею заинтересовался? И все-таки Иоко оправдывалась перед собой: «Вполне естественно отблагодарить за внимание...»
В этих попытках оправдать свой поступок сказывалась ее душевная слабость. Сказывалась и своеобразная хитрость, свойственная всякому слабому существу. Протягивая ему руку, она в то же время готовила себе путь к отступлению.
Иоко старалась убедить себя, что послала только букет и ничего больше. «То, что я сделала,— сущие пустяки»,— уговаривала она себя.
На протяжении четырех часов, вплоть до обеденного перерыва, она испытывала тревогу. Как будут встречены ее цветы, когда и в какой форме она получит ответ? Иоко не терпелось поскорее узнать этот ответ, и в то же время она боялась его. Напишет ли он письмо, или передаст что-нибудь на словах через Огата-сан? Но лазейка для отступления у нее есть. «Я не сделала ничего особенного... Я не виновата ни в чем...» — думала она и в то же время мечтала поскорее прочесть страстное признание в любви, которое напишет ей этот сильный человек.
Ей пришлось ждать до трех часов пополудни.
Едва стрелка электрических часов коснулась цифры «3», как, словно по сигналу, дверь в провизорскую приоткрылась, и показалось лицо дежурной из приемной.
— Кодама-сан, вас спрашивают,— позвала она.
Иоко вся вспыхнула. Вот и ответ!.. Но если бы он прислал его через Огата-сан, она сама пришла бы в провизорскую. Сам раненый еще не ходит. Значит, ответ пришел в какой-то иной форме. Возможно, письмо принес кто-нибудь из незнакомых Иоко сестер. С величайшей поспешностью она вымыла выпачканные в порошках руки и вышла в вестибюль.
В вестибюле стоял высокий незнакомый мужчина с болезненно желтым лицом. На голове у него была фетровая шляпа, на ногах — солдатские ботинки. Галстук был мятый. Наружность у незнакомца была неказистая, но держался он непринужденно.
Увидев Иоко, он достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, вынул заложенную между страницами визитную карточку и, слегка поклонившись, громко спросил:
— Простите, вы супруга Тайскэ Асидзава?
От неожиданности она опешила.
— Да, это я.
— Я — Уруки,— сказал он.
— Уруки?! Товарищ Тайскэ, которого отправили на фронт?
— Совершенно верно. На днях я вернулся в Японию. Вчера заходил в редакцию журнала «Синхёрон» и узнал от директора Асидзава, где вы работаете. И вот пришел выразить вам свое соболезнование.
Иоко низко поклонилась и поблагодарила. Внезапно нахлынули воспоминания о Тайскэ, о невозвратно ушедшем счастье, и на глазах у нее выступили слезы.
Стараясь овладеть собой, она оглянулась по сторонам, не зная, куда можно было бы пригласить гостя. Пройти было некуда. В провизорской кипела работа, в приемной сидело около десятка больных.
— Я очень рада вас видеть и благодарна вам от души за то, что вы нашли время навестить меня. К несчастью, нам негде спокойно поговорить...
— Ничего, не беспокойтесь, пожалуйста. Я сейчас уйду,— просто сказал Уруки.
— Но мне хотелось бы о многом вас расспросить. Может быть, вы смогли бы в ближайшие дни зайти ко мне домой?
— Да, сейчас я свободен и непременно побываю у вас на днях.
Эта молодая вдова в белом халате показалась Уруки необыкновенно трогательной, он жалел ее от всего сердца. Что-то печальное, одинокое чудилось ему в ее чистом, красивом лице. Уруки вспомнил солдата, ползавшего по-пластунски и маршировавшего с винтовкой на плече на пустынном казарменном плацу; вспомнилась ночь у подножия Фудзи, когда этого солдата так зверски избили, вспомнилась его безнадежная улыбка при последнем свидании в госпитале Сидзуока, и ему показалось странным, даже невероятным, что эта красивая женщина была женой того самого солдата второго разряда — Асидзава.
Присесть все равно было негде, и Иоко вышла с Уруки во двор, залитый солнечным светом.
— Знаете, ведь это Военная академия, поэтому порядки здесь очень строгие. С утра, как приходим на службу, и до вечера, пока не кончим работу, за ворота выходить запрещается. А заставлять вас все время стоять я просто не осмеливаюсь...
