За большим столом у окна главный редактор Окабэ беседовал с молодым журналистом. Последний, по-видимому, только вернулся в редакцию и не успел еще даже снять шляпу.

При появлении директора молодой сотрудник Акао тотчас же вскочил и, сняв шляпу, поздоровался.

— Здравствуйте, шеф. Я только сейчас приехал.

— А, ведь ты ездил в Атами... Ну, как там?

Информационное бюро военного министерства раз в году устраивало в Атами банкет, на который приглашались связанные с бюро журналисты. Это был нехитрый маневр, с помощью которого информбюро пыталось задобрить журналистов, на долю которых в течение всего года доставались одни упреки и брань. Отказаться от участия в этом банкете было невозможно — это вызвало бы неудовольствие руководства информбюро. Поэтому от каждой редакции посылали на этот банкет по одному работнику.

— Признаться, до сих пор голова болит с похмелья...— На бледном лице Акао появилась улыбка, и он в замешательстве почесал в затылке.— Не удивительно, ведь пить начали с трех часов дня. А гейш собрали, кажется, всех, сколько их есть в Атами! Ох, и гуляли же! Под вечер, часов с семи, с восьми, начали потихоньку выходить из зала по двое, по одному... В результате из двадцати пяти приглашенных в гостинице ночевало всего лишь двое. Сегодня утром все, конечно, вернутся обратно и приведут «лошадок» с собой... Ну а бухгалтер информбюро выстроит их в саду, сам с торжественным видом усядется на веранде и начнет вскрывать пачки с деньгами и выплачивать, вскрывать и выплачивать... Не зря же, в самом деле, девушки гуляли с офицерами императорской армии — жадничать тут не приходится! Майор Сасаки и капитан Мидзогути еще сегодня шатаются с перепоя,— засмеявшись, закончил он.

Так вот на что расходовалась часть «экстренных ассигнований на войну», выжатых ценой пота и крови народа,— деньги тратились на кутежи и на гейш в Атами. Такова была закулисная сторона лозунга «Сто миллионов человек — одна воля, одно сердце!» Вот что совершалось органами пропаганды армии, кричавшими: «Хоть одним самолетом больше!»

Печать должна была бы осудить это беззаконие, эти порочные нравы, это бесстыдство... Но пресса бессильна. О подобных нравах не только невозможно рассуждать на страницах журналов — нельзя даже говорить на эту тему в стенах редакции: за одно неосторожное слово можно попасть в лапы жандармов.

— Гм, вот как? — улыбнувшись, сказал Юхэй. — Ну что ж, ведь офицеры информбюро тоже люди молодые...

Да, военщина не испытывает страха перед народом. Она считает, что угнетенный народ, лишенный их стараниями и зрения и слуха, ничего не видит, ни о чем не догадывается. Жестокое заблуждение! Народ все знает. Знает, но’ молчит. Народ ничего не забывает и никогда не забудет. Каждый факт, каждое событие откладывается и запечатлевается в его сердце. В сердце народа уже многое накопилось. Пусть пока это еще не проявляется внешне, но в самых потаенных уголках сознания миллионов японцев уже зародилась ненависть и отвращение к военщине.

Вошла девушка из гардеробной и подала директору визитную карточку — к директору пришел посетитель. «Такэо Уруки» — было напечатано на карточке. Стоявшие ниже слова: «Сотрудник газеты «Кокумин-сим-бун»—были зачеркнуты карандашом. Имя посетителя было незнакомо Юхэю.

Директор велел узнать, по какому делу пожаловал господин Уруки, и девушка, вернувшись, доложила:

—- Он говорит, что служил в армии вместе с господином Тайскэ Асидзава.

Распорядившись проводить посетителя в приемную, Юхэй сам прошел туда следом. У окна стоял рослый, несколько грубоватого вида мужчина, обутый в солдатские ботинки, и смотрел на улицу, на происходившие внизу учения. Когда он оглянулся, Юхэю бросился в глаза болезненно-желтый цвет его лица, какой бывает у больных желтухой. Не садясь, он в коротких словах пояснил, что служил вместе с Тайскэ Асидзава в полку Сидзуока.

— О кончине Асидзава-куна я узнал на фронте, из письма его супруги. Я позволил себе зайти к вам, чтобы выразить свое соболезнование по этому поводу и узнать, что случилось с Тайскэ после демобилизации.

— Благодарю вас.— Юхэй сел, усадил гостя и предложил ему курить.— Вы давно с фронта?

— Дней десять. На Целебесе я подхватил малярию, потом началась острая желтуха, и меня вернули в Японию.

— Понимаю... Вы уже приступили к работе?

— Нет. Я пошел было в редакцию «Кокумин-симбун», но оказалось, что за время моего отсутствия наша газета слилась с газетой «Мияко»,— знаете, на основании закона об упорядочении предприятий... Вот и вышло, что я очутился на положении ронина... Нелепая ситуация!—он невесело усмехнулся.— Ну, ничего, немного отдохну, а потом, не торопясь, исподволь, подыщу себе какую-нибудь другую работу...— беспечно добавил он.

— Так, так... Ну, расскажите, как идут дела на фронте в районе Целебеса?

— Плохо. Прежде всего, мы абсолютно не сумели завоевать симпатии местного населения. На Яве еще так-сяк, а вот на Филиппинах обстановка ужасная. Армия отбирает у населения все подчистую и ничего не дает взамен. Цены вскочили, товаров нет, население все поголовно нас ненавидит. В последнее время положение на фронте ухудшилось, а тут еще американцы ведут агитацию: ждите, мол, скоро мы прогоним японцев. И население только этого и ждет...

Рассказывая, он уже не казался солдатом, а говорил интересно, образно, как настоящий журналист. Из его рассказа Юхэй смог составить себе общее представление о положении в оккупированных районах. Там, за границей, творятся такие же беззакония, как и внутри страны... Здесь, в Японии, офицеры информбюро без стеснения кутят с гейшами в ресторанах, и точно такие же дела вершатся, по-видимому, за границей. Не за горами время, когда рухнет «вечное, нерушимое японское государство». Приостановить это движение к краху уже невозможно...

— Вот оно что...— Мрачное настроение с новой силой охватило Юхэя, но не в его правилах было обнажать свои переживания перед посторонними, и он сразу же вновь овладел собой.— Так вы хотели узнать о Тайскэ.. — спокойно произнес он.— Он вернулся из Сидзуока совсем здоровым на вид, но вскоре болезнь вновь обострилась, и он пролежал всю весну. Отец его жены — врач. Тайскэ лежал у него в больнице. Там и скончался... Умер он пятого мая, в день Праздника мальчиков... Воттак оно было.

— Понимаю... А супруга его живет у вас?

— Нет. В конце прошлого года мы отпустили ее домой. Ничего не поделаешь, ведь она еще молода, детей нет, задерживать ее слишком долго в нашем доме было бы не совсем справедливо.

— Значит, она живет у своих родителей? В письме, помню, она указывала адрес,— кажется, район Мэгуро.

— Совершенно верно, Мэгуро.

— Мне хотелось бы навестить ее.

— Если вы собираетесь нанести ей визит, то лучше всего в воскресенье. Она теперь поступила на службу.

— В самом деле? Куда же?

— Она служит в аптеке Военно-медицинской академии на улице Вакамацу. Родители, кажется, не слишком одобряли ее поступок, но она женщина очень энергичная, деятельная и никак не могла сидеть дома в такое время... Бедняжка!

— Да, это большое горе,— Уруки снова склонил голову.

— А ваша семья здесь, в Токио?

— У меня нет семьи. Живу по-холостяцки, снимаю комнату!

— Ах так... Сейчас, пожалуй, даже лучше быть одному...— сочувственно произнес Юхэй.

Когда разговор в основном был исчерпан, Уруки без дальних околичностей встал, поклонился, по привычке держа руки по швам, и вышел из приемной, громко стуча солдатскими башмаками.

В данный момент он находился в беспечном положении человека, не обремененного никакими обязанностями. На ближайший месяц-другой деньги у него имелись. Дело, которым ему предстояло теперь заняться, состояло в том, чтобы заглянуть в знакомые ресторанчики, где он часто бывал когда-то, разузнать о судьбе друзей и знакомых женщин и постепенно снова привыкнуть к атмосфере житейской суеты, от которой он был отлучен в течение двух лет.

После демобилизации, когда Уруки внезапно перенесся с далекой чужбины на родину и вновь очутился в самой гуще стремительной, бурной жизни, свободный, ничем не связанный,— эта жизнь показалась ему, сверх ожидания, стеснительной и неудобной. Здесь нельзя было жить так беззаботно, как за границей. Служба отнимала там всего несколько часов в день, учений и тренировок не проводилось вовсе, офицеры и унтер-офицеры держались по отношению к нижним чинам довольно снисходительно, совсем не так, как в Японии, в обстановке казармы. Порядок и дисциплина заметно ослабели, можно было делать что -хочешь — пить, гулять. В оккупированных районах военные были на положении некоронованных королей, не связанных ни законами, ни заповедями морали; можно было безнаказанно попирать местные обычаи и нравы. Солдаты могли не беспокоиться ни об одежде, ни о жилье, ни о питании; если бы не война, житье было бы такое привольное, какого не сыщешь.