Сосредоточенно работая в этой деловой суете, Иоко думала о пациенте сестры Огата. Ей вспоминался его властный, проникающий в душу взгляд и ласковая улыбка. Потом вновь всплывал в памяти равнодушно-холодный тон его речи, и она думала о том, что в семье у него, по-видимому, не все ладно.

Завтра ему будут делать операцию, заново сращивать кость. Он говорил об этом легко, даже небрежно, и все-таки Иоко чудилось во всем его облике что-то мучительно одинокое.

«Да нет же, в конце концов он вовсе не так уж мне нравится»,—решила Иоко. От этой мысли ей стало спокойней. Он не производил впечатления глубокой натуры, способной понять движения сердца, мельчайшие переживания другого. Это человек грубоватый, типичный военный, из той категории людей, которые шагают по жизни, расталкивая встречных локтями...

Иоко вспомнился Тайскэ. Чуткий, всегда мягкий и ласковый, добрый — таким был Тайскэ. И, вспомнив о нем, Иоко почувствовала, как в груди ее теплой волной поднимается забытое ощущение счастья.

На следующий день, сразу после обеда, Огата-сан, проводив раненого в операционную, пришла к Иоко в аптеку поболтать. Они беседовали у окна в коридоре.

Огата-сан рассказала, что у нее есть ребенок, которого она отдала на воспитание в семью брата, что после смерти мужа ей пришлось перенести много неприятностей, так как у него оказались долги,— одним словом, поделилась всем, что пережила после ухода из лечебницы профессора Кодама. Свой рассказ она перемежала непрерывными сетованиями на жизнь. Во время разговора она то и дело поглядывала на часы. Выложив уйму всяких историй, она огляделась вокруг.

— Ах, как курить хочется... Да здесь нельзя, наверное?— сморщив нос, она засмеялась.— А этот Хиросэ-сан, доложу я вам!.. Все время пристает ко мне с расспросами насчет вас. Это наводит па размышления! — лукаво проговорила она, поддразнивая Иоко.

— Хиросэ-сан?.. А-а, тот раненый...

— Ну да. Он так мне надоел, что я его даже выругала. «На что это похоже, говорю: раненый — а туда же...» А он только смеется в ответ. Но парень он славный, симпатичный. Я таких люблю, никогда не придирается к сестрам. А о вас он говорит, что вы похожи на незамужнюю девушку. И еще сказал, что вы —женщина в настоящем японском стиле, только без старомодных манер. Как бишь он выразился... Развитая, что ли, умная... или, кажется, современная... В общем, разное говорил. Конечно, ему хорошо, лежит себе на койке, делать-то ему нечего, времени свободного уйма. А’ я ему так напрямик и сказала: Кодама-сан — дочь профессора, образованная барышня, не чета нам, медсестрам, и если он думает, что она из той же породы, так очень ошибается! Сейчас ему оперируют ногу — орет поди... Жена у него живет не то в Атами, не то в Ито, в общем где-то поблизости, а ни единого раза не приезжала проведать. Наверное, поссорились, не иначе... Но только, будь я на ее месте, даже если бы и повздорила немножко с мужем, а все-таки, уж если бы его, раненого, привезли обратно в Японию, то проведать по крайней мере приехала бы. Странно, правда? Упрямые, видно, оба — ни он, ни она не хочет мириться первым... Сколько бы это сейчас могло быть времени?..

«Ангел в белых одеждах» —таким красивым эпитетом принято называть медицинских сестер; но такая женщина, как Огата-сан, переслужившая во всех городских больницах, скорее всего напоминала увядшее растение. Грубые слова и резкие жесты служили ей своеобразной защитой от непрерывно терзавших ее тягот военного времени. Эта грубость была своего рода защитной оболочкой, абсолютно необходимой для того, чтобы одинокая женщина могла снести выпавшее ей на долю несчастье, уцелеть в жестокой борьбе за существование.

— Ну, пойду посмотрю, как там дела в операционной. Передайте от меня большущий привет профессору! — проболтав минут двадцать, сказала Огата-сан и торопливо побежала по коридору.

В провизорской как раз наступил обеденный перерыв. Иоко зачерпнула воды в мензурку и залпом выпила всю. Отчего это, когда она говорит с этим раненым, у нее такое чувство, будто дыхание останавливается в груди? Она попыталась представить себе его лицо. Сейчас ему рассекли ногу и пилят кость... А он, лежа на операционном столе, наверное шутит с врачом... Его нельзя было жалеть. Этот человек не внушал жалости. В нем не было ничего жалкого, напротив, он казался сильным, почти до отвращения сильным...

Эта сила безотчетно пугала Иоко. «Лучше мне держаться подальше от него»,— подумала она. Ей даже нравилось оставаться в отдалении и в то же время тайно думать о нем.

XX)

В деловом квартале Маруноути, на улицах, застроенных многоэтажными зданиями, проводились учения по противовоздушной обороне. В подъездах и на площадках стояли ведра и мешки с песком; распорядители в противогазах с озабоченно-строгим видом сновали взад и вперед, расталкивая толпу клерков и женщин-служащих. На улице качали воду пожарным насосом. Мощная струя воды радужным водопадом сверкала на фоне ярко синего неба и падала вниз, растекаясь по платановой аллее.

Директор Асидзава сидел за столом у себя в кабинете на шестом этаже, с холодным неодобрением прислушиваясь к царившей внизу суете. На столе перед ним лежал лист .бумаги — редакционный план предстоящего новогоднего номера.

«Январь, 1944 год:

1. «Независимый характер экономики «Восточноазиатской сферы совместного процветания».

2. «Историческая миссия правительства Ван Цзин-вэя на китайском материке».

3. «К вопросу о военных ресурсах».

Рукописи, обозначенные в оглавлении, все без исключения были не по душе Юхэю. Все статьи сводились по существу к прославлению войны. А между тем, если он, Юхэй, до сих пор продолжает издание журнала, то решился на это лишь затем, чтобы открыть народу глаза на истинный характер этой войны, только так он мыслит себе миссию своего журнала. Но что получилось на деле? Все статьи, намеченные для новогоднего номера, приветствуют и одобряют войну, обходят молчаливым согласием агрессивные устремления военного руководства, всячески оправдывают и принимают как должное трагическую участь порабощенного, измученного народа.

Он пытался выразить свое недовольство главному редактору Окабэ, но гот с легкой и чуть насмешливой улыбкой отвел аргументы директора:

— Все это я и сам понимаю, шеф. Нечего и говорить, все мы полностью разделяем ваши взгляды. Но дело вот в чем... Вы сами отлично знаете, шеф, что такое нынешняя цензура. Ведь мы, слава богу, не отряд смертников, чтобы мчаться во весь опор в бой, в надежде поскорее 270

сложить свои головы. Право же, гораздо умнее по возможности избегать опасности...

Слова Окабэ были совершенно справедливы. Юхэй, как директор, просто не имел морального права потребовать от главного редактора, чтобы он составил оглавление, равносильное смертному приговору для журнала. Но, издавая такой примиренческий, компромиссный журнал, не тащат ли они общественное мнение по угодному властям направлению, не придают ли они печати тот характер, который как раз и нужен агрессорам? Не станет ли преступлением этот компромисс, на который его журнал вынужден пойти как на временное отступление, только для того, чтобы пережить суровые времена?

Терзаемый такими противоречивыми мыслями, директор. подпирая подбородок рукой, смотрел на суматоху, царившую внизу, на улице. Учения были в самом разгаре, пронзительные голоса команды то и дело долетали до шестого этажа. После того как японская армия оставила Атту и Кыску, линия обороны северной зоны Тихого океана стала весьма ненадежной. По слухам, вражеская авиация уже бомбила Хоккайдо. Эскадры противника приблизились к берегам Японии. Значит, американские самолеты могут появиться в любое время. Кажется, недалек час, когда учения по противовоздушной обороне и в самом деле могут оказаться полезными...

Директор встал, взял лист с оглавлением новогоднего номера и, отворив дверь в соседнюю комнату, вошел в просторное помещение редакции. Здесь стояло несколько десятков столов, было шумно и оживленно. Каждый был занят своим делом — некоторые сотрудники о чем-то спорили, другие завтракали, третьи усиленно листали справочники и словари.