— Пустяки. Вы, наверное, очень много работаете?

— Да, но когда много работы, мне легче... Простите, я вижу, у вас нездоровый цвет лица... Вы были больны?

— Да, малярией. Благодаря болезни удалось вернуться. Хватит, с меня довольно — с армией я покончил!..— Уруки невесело усмехнулся.

Они остановились в тени деревьев, посаженных в центре двора.

— Мне от души жаль Асидзава-кун. Для солдатской службы это был совершенно неподходящий человек. В армии чувствуют себя на месте только дураки. Это такая организация, где каждый должен превратиться в болвана и выполнять все механически, как автомат. Ну а с такой натурой, как у Асидзава, превратиться в болвана почти невозможно. Служба в армии — это своего рода кукольная комедия. Только так и нужно к ней подходить — делать, что приказывают, и баста. Я часто говорил это Асидзава, но он был слишком честный. Хитрить, воровать, вилять хвостом, как собака,—-этого он не мог. Ну а я не такой честный, как он, поэтому кое-как уцелел. Случалось, Асидзава говорил мне по секрету, что отвратительнее и зловреднее армии во всей Японии ничего не найдешь. Еще бы! И потом ведь в армии разумом ничего не добьешься. Человек скован там по рукам и по ногам. Даже права на жизнь и того он лишен. Да что уж говорить!..

Когда речь заходила о военной службе, Уруки становился красноречивым. Ему казалось, что если он будет ругать армию и армейские порядки, это может послужить некоторым утешением для этой женщины, и он все говорил, говорил, совершенно позабыв, что находится в стенах Военно-медицинской академии, которая как-никак тоже является военным учреждением. Но Уруки был слишком беспечен и прямодушен, чтобы заботиться о подобных вещах.

— Большое спасибо вам за ваши письма,— спохватившись, сказала Иоко.— Муж так долго был прикован к постели... Больше всего он радовался вашим письмам.

— Неужели? С этими письмами тоже, знаете, целая история... Ведь цензура там, на фронте, свирепая, придирается К” каждому пустяку, ничего нельзя написать, что хотелось бы. Ну а у меня нашелся один знакомый корреспондент, и через него мне удавалось отправлять письма. Я ведь тоже раньше работал в газете, так что среди спецкоров у меня встречались знакомые, наши солдаты об этом знали, и все постоянно просили меня отправлять для них письма. Даже наш командир отделения Хиросэ,— вы, наверное, о нем слышали...— так вот даже он пришел как-то раз ко мне и говорит: «Эй, Уруки, как будешь посылать письма, так уж заодно отправь и мое». Честное слово! Даже притащил мне в знак благодарности бутылку пива... Ох, и тип же был!

— Он до сих пор еще там, на фронте?

— Нет. Его потом перевели в штаб полка, и мы с ним расстались, но я слышал, что вскоре он был ранен во время одного из воздушных налетов, и его вернули в Японию. Кажется, он попал на родину даже раньше, чем я. Он успел уже стать фельдфебелем...

Фельдфебелем... При этом слове Иоко внезапно вспомнила своего раненого. Он был фельдфебель. И определенно Огата-сан называла его «Хиросэ-сан», когда рассказывала о нем: «Берегитесь, он в вас влюблен...» Иоко почудилось, будто в ушах ее еще звучит насмешливый голос сестры Огата. «Не может быть!» — подумала она. Сотни людей носят фамилию Хиросэ. Человек, который издевался над ее мужем, несомненно был сущий дьявол, смуглый, заросший волосами, с толстыми, вывернутыми наружу губами, с мутным взглядом, похожий на жабу... Какое отношение имеет к нему этот раненый, эти красивые глаза, эта ласковая улыбка, эта величавая осанка? И все же на какую-то долю секунды Иоко почувствовала, что бледнеет. Кровь, стуча, звенела в ушах.

Вскоре Уруки поправил шляпу и начал прощаться.

— Простите, что оторвал вас от работы. Обязательно побываю у вас в ближайшие дни. До свидания...

Опа растерянно смотрела на него, едва прислушиваясь к его словам. Не дожидаясь, пока затихнут тяжелые солдатские шаги по плитам двора, она бегом вернулась в провизорскую, опустилась на стул и обхватила руками голову. Ее спрашивали, что с ней, но она отвечала: «Нет, нет, ничего, просто немного голова закружилась...»— и ждала, пока дыхание станет ровным.

А потом, до самого вечера, она работала не отрываясь ни на минуту. Что бы ни случилось с Иоко, она не стала бы менее тщательно выполнять свои обязанности. Сосредоточенно размешивая порошки, читая цифры с обозначением мельчайшего веса, она непрерывно думала все об одном, и голова у нее шла кругом от мучившего душу сомнения. Еще неизвестно, он ли это, или совсем другой человек... Она еще успеет об этом подумать. Если выяснится определенно-, что это он... «Если окажется, что это действительно он, я колебаться не буду... А если просто однофамилец?.. Это было бы хорошо. Тогда я спасена...» — такие мысли, как карусель, вертелись в ее сознании, так что Иоко и впрямь боролась с головокружением.

В шесть часов она проворно сняла халат, привела себя в порядок, вышла в вестибюль, а оттуда по подземному ходу прошла в Главный госпиталь.

В отличие от клиники Военно-медицинской академии, в Главном госпитале соблюдались все суровые и стеснительные порядки воинской дисциплины. Ступать нужно было почти неслышно, при встрече с военврачами обязательно приветствовать каждого. Подтянувшись, Иоко прошла по широкому белому коридору в канцелярию неподалеку от входа.

Здесь она попросила разрешения навести справку в списках больных и безошибочно нашла в списке имя фельдфебеля Дзюдзиро Хиросэ. Воинская часть — полк Сидзуока, домашний адрес — Токио, район Сиба, возраст — тридцать четыре года.

Она тотчас же вышла на улицу через проходную госпиталя и пошла наугад, в направлении, противоположном обычному ее маршруту. Пыльная прямая дорога тянулась до станции электрички в Ниси-Огикубо. Иоко хотелось, чтобы эта дорога никогда не кончалась. Она испытывала потребность быть одной и идти долго, долго, бесконечно долго.

Удивительная случайность загнала ее в западню.

Иоко сознавала, что в сердце ее уже поселилась неверность. Какие бы оправдания она ни приводила, ее букет все-таки был знаком любви. И объектом этой любви оказался человек, которого ей следовало ненавидеть больше, чем кого-либо другого,— ее непримиримый, смертельный враг.

От гнева и запоздалого раскаяния у Иоко темнело' в глазах. На вечерних улицах было людно, расходились по домам служащие, шли за покупками женщины. Иоко шла в толпе, устремив взгляд в землю. Мысленно она видела красивые, блестящие глаза Хиросэ, его удивительно ласковую улыбку. «Берегитесь, он в вас влюблен...»

В припадке бессильной ярости Иоко скрипнула зубами. И вдруг подумала, что могла бы убить этого человека.

Убить?.. Иоко не представляла себе, как убивают. Это была чисто умозрительная идея. Если бы он перестал существовать, если бы он исчез куда-нибудь, как было, бы хорошо! Если бы он совсем исчез с этой земли, с глаз долой... Ну а если она не сможет его убить, тогда не остается ничего другого, как бросить эту службу, которая невольно сталкивает ее с Хиросэ.

Она вернулась домой, измученная физически и духовно. Юмико играла на рояле. Мать, приготовив ужин, темной тенью сидела в свете тускло горевшей лампы. По радио передавали последние известия: «Четырнадцатого октября Филиппины провозгласили свою независимость. Кандидатом на пост президента выдвигают господина Хосе Лауреля...»

Иоко, не ужиная, прошла к себе в комнату и, как была, не раздеваясь, упала на кровать. Ей было страшно самой себя, руки и ноги застыли, как ледяные, ее бил озноб.

В ноябре 1923 года, почти сразу после великого землетрясения, Хикотаро Хиросэ приехал из провинции в Токио и начал в районе Сиба небольшое дело по продаже строительных материалов. Жену и сына он оставил дома, на родине. Дзюдзиро в ту пору только начал ходить в среднюю школу.

Торговля строительным материалом после землетрясения шла, на удивление, успешно и бойко, и Хикотаро, сколотив в весьма непродолжительный срок порядочное состояние, вскоре основал Акционерное типографское общество «Тосин» и окончательно утвердился в столице. Жена его к этому времени умерла, и Хикотаро сочетался законным браком со своей любовницей, бывшей гейшей из квартала Акасака. Затем он выписал с родины Дзюдзиро, с тем чтобы воспитывать сына близ себя. Был у него когда-то еще один сын, старший, но он умер еще младенцем, и Дзюдзиро, таким образом, оставался единственным отпрыском семьи Хиросэ и наследником отцовского состояния.