И эта речь тоже на первый взгляд звучала великолепно. Юхэй понимал, каких мучительных раздумий стоила эта теория Кунио. Ему нравилась эта юношеская горячность, он был искренне тронут. Юхэю вспомнились собственные душевные терзания и муки тридцать лет назад, когда он готовился сделать предложение госпоже Сигэко, сидевшей сейчас рядом с ним за столом, и он невольно улыбнулся.'

— Мне понятен ход твоих мыслей. Но ответ мой будет все тот же, и с этим тебе придется смириться. Пойми, в принципе я полностью одобряю твой выбор. Но время, в которое мы живем, конкретные обстоятельства твоей жизни, одним словом — вся объективная обстановка складывается, к сожалению, неблагоприятно. Когда человек сам предвидит возможность несчастья, он обязан по мере сил предотвратить его.

— Значит, вы по-прежнему настаиваете на том, чтобы отложить помолвку?

— Да. По-моему, это просто значит следовать велению судьбы. Нужно подождать, пока обстановка изменится к лучшему. А если этому не суждено сбыться, то все-таки можно будет утешаться тем, что хоть в какой-то мере удалось избегнуть несчастья!

— Вы не понимаете, что такое любовь! — заносчиво сказал Кунио.

Отец улыбнулся.

— Понимаю лучше тебя,— ответил он.

— Вы понимаете любовь механически. Но за два или за три года в чувствах тоже могут произойти перемены!

— Вполне естественно.

— А вы готовы взять на себя ответственность за подобные перемены? — все больше теряя самообладание, проговорил Кунио, оперируя теперь уже совсем абсурдными доводами. Чем больше он горячился, тем сильнее ему хотелось во всем возражать отцу.

— Кунио! — не выдержав, вмешалась госпожа Сигэко.— Ну что ты разбушевался тут в одиночку? А представь себе, ты получишь отказ от Кодама, что тогда? И Иоко попадет между двух огней, и для нее это будет неприятно, и общаться с Кодама, как положено родственникам, будет нам всем неудобно... Тут дело идет не только о твоих интересах. Отец принимает все во внимание. К тому же у Кодама оба сына в армии. Я от души сочувствую твоему увлечению, но ведь надо подумать и о всех других обстоятельствах...

— Все это пошлые, обывательские рассуждения. Сперва надо решить главное — вопрос любви, а потом уже думать обо всем остальном.

— Нет, ты не прав, Кунио. Пойми...

— Ладно, хватит! Мне все ясно. Я сам виноват, что хотел разрешить этот вопрос по всей форме. Наша любовь касается только нас двоих, и я сам, на свой страх и риск, сумею добиться счастья. И что бы я отныне ни делал, прошу не вмешиваться. Вот моя единственная просьба к вам!

Кунио вскочил так порывисто, что чуть не сбил циновку и, скрипя ступеньками лестницы, взобрался к себе наверх. Оставшиеся в столовой родители некоторое время сидели неподвижно, не в состоянии постичь смысл этих слов, звучавших как ультиматум.

Наконец Юхэй молча придвинул чашку с остывшим сакэ. Тогда госпожа Сигэко приглушенно рассмеялась.

— Бедный мальчик! Неужели все они таковы?

— Кажется, он рассердился не на шутку... Все так хорошо продумал, а наговорил бог весть что...

— Хотела бы я знать, что он намерен делать?

— Да ничего ровным счетом. Сам себя распаляет, только и всего. Чем больше возражают родители, тем сильнее любовь...

— Но он в таком состоянии, что может совершить какую-нибудь глупость.

— Ничего, Кунио не так уж глуп. Мне даже нравится, что он с такой энергией отстаивает свое увлечение.

— Пойти отнести ему чашку чая, как ты думаешь?

— Отнеси. Он ведь расстроен, надо теперь с ним помягче...

— Право, мне жаль его. Не будь войны, все было бы так просто и ясно...

Госпожа Сигэко взяла чай, положила на блюдце яблоко и отправилась наверх. Вскоре она спустилась обратно.

— Плачет... — шепотом сообщила она мужу.

— В самом деле? Ну, ничего. Справится.

Отец рассуждал, пожалуй, несколько упрощенно. Кроме того, он верил в характер и рассудок Кунио. «Пройдет время,— думал Юхэй,— и Кунио поймет отца и, безусловно, осознает свое легкомыслие. В конечном итоге вся эта история послужит ему на пользу — он станет взрослее».

В эту ночь Кунио не ложился почти до рассвета. Закутав ноги одеялом, набросив на плечи пальто, он сидел за столом и, время от времени согревая дыханием стынувшие пальцы, писал пространное послание, которое всякий признал бы по меньшей мере весьма необычным. В сердце у него, казалось ему, больше не осталось ни капли любви к отцу. В торжественном и трагическом настроении, почти близкий к слезам, он предвкушал одиночество, уготованное ему с завтрашнего же дня. Он решил окончательно и бесповоротно порвать с отцом. Решил предать отца во имя блага империи.

На следующий день вечером, под предлогом, что идет проведать больного брата, Кунио Асидзава отправился в район Мэгуро, в больницу Кодама.

Юмико сидела за роялем в убранной по-европейски гостиной и играла «Венгерскую рапсодию» Листа. Пьеса была слишком трудна для пальчиков Юмико, да и вообще бурная страстная музыка Листа не вязалась с ее характером. Ей больше подошли бы нежные, певучие мелодии Шуберта или Моцарта.

Но тайная борьба, происходившая в юном сердечке Юмико, заставила ее выбрать именно эту пьесу, еще как следует не разученную, и изо всех сил, напрягая все внимание, играть ее. Ей казалось, что, одолев эту трудную рапсодию, опа сумеет справиться и со своим непослушным, взволнованным сердцем. Стояла зима, и в комнате было холодно, пальчики Юмико зябли, прикасаясь к застывшим клавишам. Юмико усиленно нажимала на педаль, и в гостиной гремели каскады звуков. Она не заметила, как отворилась дверь и вошел Кунио.

Но вот легкая скачущая мелодия сменилась могучим напевом, похожим на водопад, льющийся с гор, и тут уж Юмико пришлось спасовать. А может быть, слишком велика была засевшая в ее сердце тревога. Вздохнув, опа опустила руки и задумалась. Звуки затихли, и в комнате опять стало пусто. В тишине сильнее благоухала сливовая ветвь, стоявшая в вазе на каминной полке.

— Юмико-сан! — окликнул Кунио. Он стоял прислонившись к косяку двери.

Юмико вздрогнула и оглянулась. Ее личико выглядело бледнее, чем обычно. Может быть, она устала от игры на рояле? Она встала и молча подошла к Кунио. На ней был бледно-розовый свитер и светлая серая юбка. Она смотрела на Кунио тревожно, словно что-то предчувствуя.

— Ты... ты по какому-нибудь делу?

— Я пришел навестить Тайскэ.

— А-а... Ты уже видел папу?

— Нет еще. Кажется, у него больной.

— Ты послезавтра едешь?

— Да, собираюсь выехать послезавтра, рано утром...

— Я буду писать тебе.

— Пиши!

— Тебя, наверное, пошлют на юг?

— Это потом. Пока буду проходить тренировку в Касумигаура.

— Смотри не засиживайся там, а то, пожалуй, и война кончится...

- Да.

— Знаешь, я... А вообще-то, как ты живешь? Здоров?

Это было прощание, но Юмико, казалось, не способна была печалиться о предстоящей разлуке. Ее речь звучала радостно, оживленно. Кроткая, чистая, она была еще недостаточно взрослой, чтобы понимать горечь разлуки, и слишком неопытной, чтобы знать изнанку любви и уловить настроение, в котором находился сейчас Кунио. И слова, и вся манера держаться выглядели совсем по-детски.

Кунио почувствовал разочарование. Ему хотелось, чтобы Юмико с рыданиями бросилась ему на шею, чтобы она убивалась от горя, ломала в отчаянии руки. Но ничего подобного не было и в помине, опа обращалась к нему спокойно, точно к товарищу. Это еще больше взволновало Кунио.

Он говорил гораздо грубее, чем обычно. Он сам втайне хотел найти себе оправдание, рассказывая ей о несправедливости и упрямстве отца. Внезапно он схватил Юмико за руку и притянул к себе.

Почти инстинктивно Юмико заняла оборонительную позицию. Обеими руками она уперлась в грудь Кунио, с каждым мгновеньем все ближе придвигавшегося к ней, и, изогнувшись, выскользнула из его объятий. Кунио удалось удержать только гибкую руку девушки.

— Послушай, ведь я вижу тебя сегодня в последний раз... Когда мы теперь встретимся — неизвестно... Ведь меня, может быть, убьют!..