Машина медленно, по прибавляя скорости, продвигалась по направлению к району Мэгуро. У перекрестка им преградила путь колонна танков. Танков было около двадцати. Один за другим они ползли вдоль улицы, и земля под ними тяжело содрогалась. Над люками трепетали маленькие флажки с красным . солнцем на белом фоне. Иоко вдруг пришло в голову, что человек, ударивший Тайскэ, наверное, чем-то похож на эти танки...
Тайскэ, чуть приоткрыв глаза, слушал грохот проползавшей мимо колонны. Что-то отрешенное от жизни сквозило в его исхудалом лице; казалось, недавние события армейской жизни воспринимаются им как нечто бесконечно далекое. Он не выдержал испытания и был вышвырнут прочь. При этом у него было отнято право как-либо апеллировать к обществу, жаловаться на несправедливость. Отныне он находился в числе отверженных, ненужных Японской империи.
С наступлением вечера дом Асидзава погрузился в непривычную тишину. Юхэй молча сидел за своей чашкой сакэ, напротив него расположилась только госпожа Сигэко. Радио победоносным тоном сообщало, что падение Сингапура — дело ближайших дней, но это не помогало развеять атмосферу печали и одиночества, окутавшую опустевший дом. Старший сын был тяжело болен, младшему через несколько дней предстояло уйти на фронт.
Заскрипели ступеньки лестницы — в столовую спустился Кунио в своем неизменном джемпере, похожем па фуфайку пилота. Он угловатым движением опустился на циновку напротив стола, за которым сидели родители, положил обе руки на колени, выпрямился и решительно взглянул па отца.
— Ну, что такое? — улыбнувшись, спросил Юхэй.
— Отец, у меня к вам просьба,— совсем по-детски произнес Кунио. Вид у него был торжественный, как у человека, который принял какое-то важное решение и твердо намерен провести его в жизнь.
— О чем это ты?
— Я прошу вас выслушать меня и оставить на время сакэ! — резко проговорил Кунио.
— Что ж, изволь, -отец поставил чашку на стол. Со свойственным ему великодушием Юхэй пытался пропустить мимо ушей дерзкий топ сына.— Ты хочешь поговорить со мной относительно Юмико?
— Да, и об этом тоже.
— Гм... А о чем же еще?
— Отец, я знаю, что как сыну мне, возможно, не подобает говорить с нами па подобную тему, но я твердо решил высказать вам все откровенно. Может быть, это идет вразрез с заповедью почитания родителей, но я прошу вас простить меня...
Лицо у Кунио было по-юношески худощавое, с не-оформившимися чертами и гладкими, как у ребенка, щеками. Сейчас это лицо выглядело напряженным, молодые глаза смотрели серьезно, сосредоточенно. Рот у Кунио был красивый и яркий. От волнения он то и дело облизывал губы языком.
Госпожа Сигэко негромко рассмеялась.
— Послушай, Кунио, если ты хочешь поговорить с отцом, вовсе необязательно выражаться так торжественно, точно в сцепе феодальной мести.... Держи себя проще. Право, так будет лучше!
— Ладно, не мешай ему... Ну-с, я тебя слушаю.
Родители говорили с ним ласково, но Кунио был слишком молод — он чувствовал, что сможет последовательно и полно высказать все, что накипело у него на сердце, только при условии, если сохранит вызывающий тон. Он не знал другого способа отстаивать свои взгляды.
— Хорошо, я скажу... Отец, я прошу вас как можно скорее оставить свою позицию либерала. Ваши убеждения — не только ваше личное дело, через ваш журнал они отравляют всю Японию. Значит, ваша деятельность подрывает единство и сплоченность японской нации изнутри. Мои товарищи и старшие друзья уже не раз жестоко порицали меня за это, так что я, бывало, сгорал от стыда... Поэтому я прошу вас, отец, коренным образом изменить вашу позицию. Это моя последняя просьба к вам накануне ухода в армию!
Замечательные рассуждения! Каких только преступлений и какой только лжи и обмана не совершалось под их прикрытием. Подобно тому как под флагом поддержания воинской дисциплины изо дня в день творились произвол и жестокость по отношению к призванным в армию и во флот новобранцам, так и под прикрытием этих красиво звучащих фраз по всей стране нагло, открыто творились зло и насилие. Юхэй знал множество таких фактов.
С тех пор как руководители армии и флота взяли под свой контроль крупные предприятия и создали так называемые «инспектируемые заводы» (военные руководители утверждали, что это необходимо для обеспечения бесперебойного снабжения армии), между заводчиками и военными инспекторами создались своеобразные отношения подкупа и коррупции, принявшие почти легально узаконенный характер. И все это прикрывалось прекрасным лозунгом: «Увеличим производительность труда, пожертвуем собой ради успешного окончания войны!» Офицеры-инспекторы набивали карманы взятками, которые получали от хозяев заводов, хозяева, при молчаливом согласии офицеров-инспекторов, сбывали на сторону по спекулятивным ценам полученное по лимитам сырье и различные дефицитные материалы.
Обстановка на фронтах все более обострялась, цензура над органами печати свирепствовала все сильнее. Как грибы, росли новые, беспринципные, продажные журналы и газеты, беззастенчиво льстившие военщине. Хозяева этих новоявленных изданий втирались в доверие информбюро армии и флота и получали там дополнительные лимиты на бумагу; огромные тиражи подобных изданий, именовавшихся «развлекательным чтением для солдат и офицеров на фронте», поступали из информбюро в отдел снабжения армии.
В связи с этим между офицерами из информбюро и издателями этих журналов образовались сложные отношения взаимной заинтересованности, построенные на беззаконии. Под маской легальных, деловых отношений в информбюро процветало взяточничество.
С наступлением вечера офицеры — сотрудники информбюро и отделов снабжения — переодевались в гражданские костюмы и, усевшись в специально присланные за ними автомобили, ехали кутить на всю ночь в рестораны или в дома свиданий в районах Цукидзи и Акасака. Точно так же вели себя чиновники министерства промышленности и торговли и внутренних дел — они пировали за счет фабрикантов или торговцев, нуждавшихся в лицензиях или в сырье. В народе родилась поговорка, отразившая его гнев и горькую иронию: «Звездочка, якорь и чин, спекулянты и карточки — вот на чем теперь построен весь свет». «Можете быть уверены, те, что нынче кутят по ресторанам, если не офицеры, значит чиновники...»— говорили в народе. Война, поставившая на карту судьбу страны, стала для многих источником наживы. Разложение незаметно охватывало общество, и началось оно в первую очередь с его командных, высших слоев.
И все это разложение верхушки маскировалось красивой фразой: «Любые жертвы ради победы!»
С состраданием глядя на сына, такого взволнованного, искреннего и, в сущности, по-своему честного, Юхэй сказал:
— Хорошо, я все понял. Обещаю тебе подумать над твоими словами.
Но Кунио был настроен непримиримо.
— Нет,, это меня не устраивает: Я не об этом просил вас. Я хочу, чтобы вы обещали мне отказаться от либерального образа мыслей. Пусть это обещание будет вашим прощальным подарком перед моим отъездом на фронт.
Отец невольно рассмеялся.
— Ты говоришь о либеральных идеях, точно это и в самом деле измена родине... Военные руководители и болваны из тайной полиции говорят то же самое, но это тяжелое, грубое заблуждение. Я тоже люблю свою родину и предан ей, но на иной лад. Цель у пас общая, только средства разные. Патриотизм, принимающий форму тоталитаризма, который сейчас так входит в моду, я считаю ложным, неправильным. Понимаешь?
— Значит, вы согласны, чтобы вас считали предателем родины?
— Да, даже если мне отрубят за это голову... Ну, хорошо, оставим этот вопрос. Послушаем теперь твое второе дело, относительно Юмико-сан.
Некоторое время Кунио молчал, избегая взгляда отца. От волнения он весь раскраснелся. Потом, точно собравшись с духом, поднял голову и заговорил слегка охрипшим голосом:
— Я уже просил вас однажды и теперь снова прошу— решить вопрос о помолвке с Юмико до моего отъезда в армию. После нашего с вами разговора я много думал об этом. Мне кажется, я не хуже вас понимаю, что нельзя делать женщину несчастной из-за каприза или временного, скоропреходящего чувства. Предположим, меня убьют. И все-таки до тех -пор любовь может сделать меня счастливым. А будет ли Юмико па всю жизнь несчастна в случае моей смерти — это никому не известно. Если же наша помолвка не состоится, то тут уж определенно можно сказать, что я на всю жизнь останусь несчастным. И никто не поручится, что Юмико от этого станет счастливее. Из-за чрезмерных упований на будущее не стоит приносить в жертву реальное счастье в настоящем!
