Едва рассвело, она вызвала к телефону отца, умоляя приехать как можно скорее. Эта тревога, непрерывные хлопоты и волнения Иоко, очевидно, раздражающе подействовали на Кунно, потому что за завтраком он сказал:
— Вы всегда делаете из мухи слона, сестра... Температура тридцать семь пли тридцать восемь — это, право же, пустяки...
Иоко даже не ответила. Вся поглощенная мыслями о муже, она попросту не обратила внимания на слова Кунио.
Всякий раз, сталкиваясь с новым проявлением безграничной любви невестки к брату, Кунио невольно думал о Юмико. Он завидовал больному брату, его угнетало сознание, что у пего, Кунио, нет женщины, которая тревожилась бы о нем так же сильно, как тревожилась Иоко о Тайскэ. Как она тосковала на протяжении тех четырех месяцев, что Тайскэ был в армии! Брат, которого так преданно ждали, казался Кунио счастливцем. И, думая об этом, Куйио чувствовал себя еще более одиноким — одиноким отважным-юношей, который в ближайшее время добровольно уйдет служить в авиацию,— и с новой силой негодовал на равнодушие, проявленное к нему отцом. Там, в армии, привязанность к родителям, к братьям или к сестре не может служить для него моральной опорой. Эти родственные связи ничего не дают. По-настоящему его может поддержать только любовь,— любовь к совершенно посторонней, чужой женщине, к жене или к возлюбленной. И, глядя на Иоко, озабоченную, поглощенную тревогой о муже, он подумал, что до отъезда нужно во что бы то ни стало закрепить свои отношения с Юмико. »
Раз невозможно получить официальное согласие родителей, не остается ничего другого, как поставить их перед свершившимся фактом, тогда они уже ничего не смогут поделать. Но Кунио беспокоило, пойдет ли Юмико на тайную связь.
Иоко еще раз позвонила отцу, настоятельно прося его приехать немедленно, и профессор Кодама, выкроив время между утренним обходом стационара и амбулаторным приемом, вскоре подъехал к дому Асидзава на своем малолитражном автомобильчике.
Иоко встретила его, усталая от бессонницы. Слушая ее рассказ о состоянии мужа, благодушный старик улыбался своей всегдашней мягкой улыбкой. Потом он присел на постели зятя, но с осмотром не торопился.
Окинув взглядом исхудавшее лицо и фигуру Тайскэ, он проговорил:
— Я вижу, ты расхворался в армии не на шутку!
— Я уже совсем было поправился, и вдруг опять...
— Судя по твоему виду, о выздоровлении говорить еще рано...
— Вы думаете?
— Со службой придется повременить.
— Неужели?
Профессор принялся выстукивать грудь и спину Тайскэ. Движения у него были осторожные, ласковые, он обращался с больным бережно, как с младенцем, когда его опускают в теплую ванночку. Исследуя тело этого человека, которого так горячо любила дочь, он испытывал сложное чувство, как будто касался самых сокровенных тайн дочери. Тело Иоко он хорошо изучил с детского возраста. Теперь, ощупывая пальцами исхудалую грудь и спину мужчины, владевшего этим телом, отец испытывал какую-то безотчетную грусть.
— Да, о выздоровлении говорить пока рано...— еще раз прошептал старик.
— В самом деле?
— Тебе выпускали жидкость в госпитале?
— Да, два раза.
— Где болит, справа?
— Да, в правом боку и ниже. Когда лежу, чувствую какую-то тяжесть и боль.
Пока Иоко готовила шприц, профессор протер спиртом предплечье Тайскэ. Боль под ребрами справа, по всей видимости, означала плеврит. Следовало остерегаться и туберкулеза.
— Вот что,— сказал он, оглядываясь па дочь.— Забирай Тайскэ и привози его к нам. Можно сегодня, в крайнем случае — завтра. Так будет лучше. Побудет некоторое время в больничных условиях и живо поправится. Ты тоже переселяйся на это время домой.
— Хорошо, папа, я и сама уже думала об этом. Мама, можно, мы с Тайскэ поживем пока у папы в больнице?
Госпожа Сигэко поняла, что результаты осмотра оказались- неутешительными.
— Разумеется: можно... Я очень благодарна вам, Кодама-сан. Если Тайскэ будет у вас, мы с отцом будем вполне за него спокойны...
Профессор Кодама ввел иглу в исхудавшую руку Тайскэ и, плавным движением нажимая на шприц, принялся негромко рассказывать:
— Помню, у одного моего знакомого сын служил в артиллерии. И вот пришлось им на учениях тащить орудие в гору. Лошадь возьми и оступись, пушка и откатилась назад метра на два. А этот молодой человек, сын моего приятеля, толкал орудие сзади, ну и получил удар в грудь. И удар был как будто не сильный, в первое время он не замечал ничего особенного, а вскоре начался плеврит, так что пришлось увольняться из армии...
Спустя полгода этот молодой человек умер. Но об этом профессор предпочел умолчать.
— Это случается часто...— прошептал Тайскэ.— Я тоже заболел от удара... от удара ногой...
— Ну да, ну да...— закивал профессор.— В армии часто попадаются норовистые лошади...
— Нет, лошади тут ни при чем.
Иоко вскинула голову и взглянула на мужа.
— Ни при чем? Кто же мог тебя ударить?!
— Один... один начальник...
— Как, человек?!
— Он был командир отделения.
— Командир отделения? Лейтенант?!
— Унтер-офицер.
На короткое время и Иоко и госпожа Сигэко как будто лишились дара слова. Профессор молча укладывал шприц в футляр.
— Наверное, ты в чем-нибудь провинился? — спросила мать после паузы.
— Да. Ночью, во время учения, потерял ножны от штыка.
— Да, бывает, бывает...— сказал профессор, убирая в саквояж инструменты,— Помню, мне рассказывали, как один часовой заснул на посту, а унтер-офицер решил сыграть с ним шутку и спрятал его винтовку. Так этот часовой, бедняга, утопился — в колодец бросился... А еще знаю случай, когда солдат потерял ножны и повесился из-за этого ночью в уборной... Так что тебе, пожалуй, еще повезло, что удалось отделаться всего-навсего пинком сапога...
Понимая переживания Иоко, профессор, как видно, нарочно говорил это, чтобы успокоить дочь. Но Иоко похолодела. Если человек может пинать другого ногой и это считают нормальным, то чего стоят те представления о морали, которых опа придерживалась всю жизнь? Из-за каких-то ножен!..
— А этот унтер-офицер, где он сейчас? — спросила она.
— На фронте.
— Где?
— Не знаю, где-то на юге. В Малайе или на Филиппинах...
Итак, гневу не было выхода. Человек, ударивший мужа сапогом под ребро, участвует в «священной» войне как верный вассал императора. Бессильный, безысходный гнев и обида пламенем жгли сердце Иоко. Выходит, законы армии — законы грубого произвола?!
На следующее утро Иоко закутала Тайскэ в одеяло, посадила в автомобиль и повезла в больницу к отцу. Отныне опа будет проводить дни и ночи в уходе за больным мужем,—кто знает, сколько их будет, этих дней и ночей? Она упаковала в чемоданы все необходимое для себя и для Тайскэ, погрузила чемоданы в машину и сама кое-как уселась сверху. Неизбывный гнев тяжестью давил сердце. Лицо у Иоко было печальное. Ей вспомнился отъезд мужа в армию в сентябре прошлого года, ее визит к генералу Хориути... Какое-то тягостное сомнение не покидало ее с того самого времени, прочно поселившись в душе.
Светило неяркое зимнее солнце, но утро было холодное. Тайскэ сидел, закрыв глаза. Иоко, обхватив и поддерживая руками голову мужа, тоже устало сомкнула веки. Она не спала всю ночь, голова, казалось, была налита свинцом. Утомленное воображение рисовало образ унтера, ударившего се Тайскэ тяжелым кованым сапогом. Ей .представлялся огромный скуластый человек со свирепым взглядом маленьких бегающих глаз, с толстыми вывернутыми губами. Существо, лишенное всякой гуманности, не знающее любви, звероподобное созданье, способное растоптать грязным сапогом чужую душу... Дикарь, не ведающий морали, не понимающий святости искусства... Необразованный мужлан,— подписывая свое имя, он, наверное, мучительно пыхтит от напряжения, усиленно мусоля копчик карандаша... Пальцы у него толстые, с грубыми, грязными большими ногтями, переносица плоская, как у гориллы...
Конечно, именно такой человек искалечил своим сапогом ее мужа. Слова ему заменяет грубая сила, насилие составляет основу его существования. И его, наверное, уважают в армии,— ведь боятся же тигра остальные животные... Такой, как Тайскэ, человек высокой культуры, не может не потерпеть поражения в схватке с таким грубым животным. Хорошо же, Иоко будет гордиться этим его поражением! Однако вот она, реальная действительность— ее муж болен, он прикован к постели!.. Нет, утолить гнев Йоко было невозможно.
