Эти слова, похожие на угрозу, тем не менее не произвели впечатления на Юмико. До ее сознания доходили не столько его слова, сколько ощущение его непосредственной близости. Она инстинктивно думала о том, какое движение сделает в следующую минуту Кунио, где очутится он и она сама и как ей тогда защищаться. В ней говорил инстинкт женщины, стремящейся по возможности отсрочить опасность.

— Неправда! Тебя не убьют! — дрожа, прошептала она, отвернувшись и не глядя на Кунио.— Не убьют, слышишь? Я буду тебя ждать! Обязательно буду ждать!

— Смотри же, ты обещаешь?

— Да, да! Обещаю тебе!

Рука, которую сжимал Кунио, уцепилась за его руку,— Юмико, совсем по-детски,-искала мизинцем его мизинец. Найдя его, она крепко сжала мизинец Кунио своим согнутым пальчиком. В это робкое прикосновение Юмико вложила все свое юное чувство. Стиснув мизинец девушки так сильно, что он едва не сломался, Кунио, задыхаясь, проговорил:

— Вчера я окончательно рассорился с отцом. Из-за тебя... Отец говорит, что не позволит нам обручиться, пока я не вернусь с войны. Но ведь это абсурд! Мне не нужны все эти формальности — помолвки, свадьбы и вся эта ерунда... Если только ты решилась, я уеду спокойным. Но ты должна дать мне ответ, ты должна доказать, что действительно меня любишь. Я больше не полагаюсь на родителей. Я сам добьюсь всего в жизни. Я сам отвечаю за свои поступки, Юмико-сан...

Волновавшие его чувства изливались в страстных словах, а слова, в свою очередь, еще больше распаляли страсть. Он снова притянул к себе Юмико и, сжав ее руки, крепко обхватил за плечи. Юмико, с закрытыми глазами, по дыша, изо всех сил пыталась вырваться из его объятий, по с каждым ее движением руки Кунио все крепче сжимали ее плечи. Почувствовав на своих губах поцелуй Кушю, девушка на мгновенье окаменела, словно пронзенная этим прикосновением, но в следующую минуту с неожиданной, удивившей Кунио силой вырвалась из его объятий и отбежала к роялю.

Кунио медленно последовал за ней. У него было такое чувство, словно он пробудился от сна; виноватым жестом он дотронулся до плеча девушки. Плечи у нее дрожали,— кажется, Юмико плакала. Однако она взяла его руку и крепко сжала — значит, она не сердилась.

— Ты обещаешь ждать меня, да? Скажи!

Головка, повязанная черной лептой, энергично кивнула вместо ответа.

— Спасибо! — нагнувшись к самому уху девушки, прошептал Кунио.

Обещание было дано. Втайне от отца, втайне от матери они заключили нерушимый союз, о котором знали только они, двое влюбленных. Не задумываясь над тем, какое значение будет иметь для них в будущем эта клятва, даже не помышляя ни о чем подобном, Кунио был взволнован тем, что сейчас свершилось. Он провел рукой по груди — во внутреннем кармане куртки лежало увесистое письмо. Это было то письмо, которое он всю ночь напролет писал накануне,— тайный донос в полицию, на антивоенные, либеральные убеждения отца.

Солнце клонилось к закату. Госпожа Сакико готовила ужин, когда в кухню, стуча каблуками, вбежала Юмико, на ходу надевая пальто.

— Мама, я выйду ненадолго с Кунио-сан! —сказала она.

— Куда это?

— Да никуда особенно. Послезавтра он уезжает в армию, я хочу его проводить немного.

— А я думала, он поужинает с нами. Ужин будет сейчас готов. Побудьте дома. Куда вам ходить?

— Но, мама, говорю тебе, он уходит...

Мать, обтерев пахнувшие луком руки, пошла в комнаты попрощаться с Кунио. Как ни говори, это был дорогой гость: сейчас, конечно, ни о какой помолвке речи быть не могло, но когда кончится война и Кунио посчастливится уцелеть, ей с отцом, возможно, еще придется вернуться к этому вопросу. Как хозяйка дома, как мать Юмико, она хотела бы предложить ему поужинать со всеми вместе; этого, наконец, требовала вежливость по отношению к семье Асидзава. Кроме того, какой-то тайный голос подсказывал матери, что так было бы безопаснее. Госпоже Сакико не хотелось отпускать дочь па улицу одну с Кунио. Но Кунио уже стоял в прихожей, обутый, в своей студенческой фуражке. Госпоже Сакико пришлось отказаться от своих планов и ограничиться обычными фразами, какими положено напутствовать уезжающего.

Выйдя на улицу, .Кунио оглянулся. В палате, где помещались Тайскэ и Иоко, горел свет. Кругом стелился вечерний туман. Юмико шла рядом с Кунио. Щеки у нее горели, ей казалось, будто она еще чувствует на своих губах поцелуй Кунио. Они обменялись одним-единственным коротким поцелуем — первым в ее жизни, но Юмико казалось, что только теперь она поняла, какое удивительное, неожиданно огромное место в ее жизни может занять мужчина. И она подумала, что отныне вся ее жизнь будет, наверное, связана с этим юношей.

Кунио шел медленно, засунув руки в карманы палы о.

Юмико молча шагала рядом. Она не чувствовала страха. Какая-то смутная грусть, охватившая ее, вызывалась, быть может, неясным предчувствием больших перемен, ожидающих ее в будущем. Она с удивлением прислушивалась к тому, что происходило в ее, душе. Она как будто перестала быть самой собой. Ее сердце, которое всегда повиновалось ей, помимо ее воли тянулось к этому мужчине и уже больше не слушалось ее приказаний. Все окружающее как будто подернулось каким-то туманом. Опа не могла постичь, как это вышло, что Кунио занял такое большое место в ее душе,— ведь он был совсем посторонний, не брат, даже не родственник... Он полностью завладел ее сердцем. Мимолетное прикосновение его губ, короткий, первый в жизни Юмико поцелуй зажег огонь в груди девушки.

У станции электрички в Мэгуро Юмико остановилась. Куино поднял голову и, глядя на усыпанное звездами небо, прошептал:

— Пройдем еще немного...

Он сказал это тихо, по твердо, тоном категорического, неумолимого приказа. Юмико молча последовала за ним. Она инстинктивно чувствовала, что мужчина имеет право повелевать... Он приказывает, она подчиняется — таково их естественное положение в жизни.

Оба молча шли по темной дороге вдоль линии электрички. Кунио все еще не пришел в себя. Послезавтра он уезжает в армию. Но раньше, чем он уедет, он хочет испытать нечто большое, решительное, глубокое, нечто более ощутимое, чем все, что он знал до сих пор. Его преследовала неотвязная мысль, что в противном случае его будет вечно терзать сожаление. Он хотел физически утвердить свою любовь, сделать се реальной и ощутимой с помощью неоспоримого, неустранимого факта. Без этого, казалось ему, он не сможет найти покоя.

Они шли уже больше часа по темной дороге. Дул холодный ветер, но у обоих на лбу выступила испарина. Время от времени Кунио взволнованно говорил Юмико о своих мыслях и чувствах:

— Я хочу, чтобы ты была сильной. За то время, что меня не будет, многое может случиться... Но мы никогда не нарушим клятву, которой мы обменялись, правда?

Юмико молча кивала в ответ.

— Мы любим друг друга, и больше нам никого не надо. Я пошел даже против отца. Но это ничего, так даже лучше... Ведь паша любовь касается только нас двоих. Фронта я не боюсь; если я смогу верить, что ты меня ждешь,— все равно я и там буду счастлив.

Юмико утвердительно кивнула.

— Пойдем куда-нибудь! — Как будто решившись, Кунио схватил девушку за руку.

Но идти было некуда. В кафе было слишком людно. На темной дороге, в тени деревьев, ходил полицейский. Домов свиданий и различных заведений подобного типа они не знали, да их юное чистое чувство и не позволило бы им отправиться в такие места. Не оставалось ничего другого, как шагать дальше.

Наконец Кунио устал от ходьбы, волнение сердца улеглось, осталось только смутное чувство какой-то неудовлетворенности. Они уже несколько раз прошли взад и вперед по дороге и теперь снова очутились возле больницы. В свете фонаря он взглянул на Юмико. Пора было расставаться. Пряди волос упали Юмико на щеки, лицо было бледно, как у призрака. Ему почудилось, что от нее веет ароматом гардений. Вдруг она уцепилась за его руку и, как будто разом выдохнув все, что переполняло ее сердечко, проговорила:

— Я буду ждать тебя! Что бы ни случилось, я буду ждать! Возвращайся скорее! Непременно! Непременно! — Задыхаясь, прерывисто дыша, она несколько секунд смотрела ему в глаза и вдруг, выпустив его руку, бросилась бежать и скрылась в темноте. Убегая, она оглянулась, руки у нее были прижаты ко рту,— может быть, она плакала. Некоторое время до ушей Кунио доносился стук ее каблуков по затвердевшей от мороза тропинке, потом звук шагов замер в темноте.