Директор, неопределенно улыбаясь, убрал в ящик бумаги, лежавшие на столе, и начал собираться домой. На улице зажглись фонари. Зимний день кончался. Легкомысленная, пустая болтовня главного редактора неприятно действовала на Юхэя. Печальнее всего было то, что людей, рассуждавших подобно Кумао Окабэ, появилось вдруг очень много. Немало друзей Юхэя — людей безусловно интеллигентных, которые до начала войны яростно осуждали японскую агрессию по отношению к Китаю и твердили о необходимости мира с Америкой,— теперь, едва узнав о блестящем успехе внезапного нападения на Перл-Харбор, едва услышав о потоплении линкора «Принц Уэльский», принялись на все лады утверждать, что эта война, в отличие от всех прежних, действительно «священная». С победой все становятся завзятыми милитаристами... Ну, а если война закончится поражением, тогда, пожалуй, все они начнут усиленно ратовать за мир. Таковы люди...
Люди похожи па тростник, растущий у реки. Когда дует ураган, он дружно клонится по ветру. Подует ветер в другом направлении, и стебли тотчас же с легкостью склоняются в противоположную сторону. Кумао Окабэ— всего-навсего рядовой журналист. Он просто человек, который, следуя в русле эпохи, выискивает людей, находящихся в данный момент в центре внимания, и располагает на страницах журнала модные на сегодняшний день статьи. Это техник при редакционном механизме, который только и знает что собирать новости, чтобы позабавить читателей самыми свежими, сенсационными сообщениями. Слабенький побег тростника — вот что такое Окабэ. Осторожно вытянув вверх стебелек, он прежде всего спешит разведать, в какую сторону дует ветер. Он не способен противостоять даже самому легкому дуновению весеннего ветерка.
В ушах директора еще звучали слова Окабэ, совсем недавно ругавшего военных из Информационного управления; давно ли он называл их «болванами» и возмущался «засильем военщины»? Те же уста прославляют теперь «священную войну» и восхищаются мощью японской армии... Такая метаморфоза претила Юхэю. Бывает, что даже грабителю случается поднять на улице и вернуть прохожему кошелек, который тот обронил,— все равно, от этого бандит не перестает быть бандитом. Юхэй последовательно и непримиримо ненавидел военных. Он ненавидел их независимо от того, чем кончится война — победой или поражением. И не только военных — он ненавидел всех, кто, опираясь на свою организованную силу, угнетает и подавляет других,— чиновников из министерства внутренних дел, тайную полицию, суд, воровские и бандитские шайки...
Руководство армии пользовалось теперь большей властью, чем правительство, вершило свой произвол в парламенте, помыкало народом, словно рабами. Юхэй не мог примириться с этим. Издавать «Синхёрон» становилось с каждым днем все труднее. Именно поэтому журнал стал для него последним прибежищем, последним рубежом сопротивления...
В черном пальто верблюжьей шерсти, с белым кашне вокруг шеи, помахивая своей неизменной тростью, директор пересек площадь и вышел на платформу вокзала. Вечерние поезда электрички были переполнены. С началом войны давка как будто еще больше усилилась.
В вагоне он стоял, опираясь на трость. Сами собой бросались в глаза заголовки газет, которые читали пассажиры. Против воли лезли в уши обрывки разговоров.
— У меня младший братишка — летчик. До прошлого месяца служил в Индо-Китае. Сейчас, наверное, бомбит Сингапур...
— А мой двоюродный-брат — техник-капитан, служит на крейсере «Кумано». Сейчас они, очевидно, уже где-то далеко на юге... Этот «Кумано» — даром что легкий крейсер, а мощность — ого-го!
— Послушай, вот насчет Филиппин этих самых... говорят, островов там не то три тысячи, не то шесть... Ты бы попросил своего брата-—что ему стоит,— пусть подарит мне один островок, хотя бы самый малюсенький...
— А ты что, царьком там стать собираешься?
— Зачем царьком? Я — старейшиной!
— Старейшиной? Тоже недурно!..
Юхэй, полузакрыв глаза, с бесстрастным лицом слушал эти слова. Ему было грустно. И это народ! Простодушный, не ведающий сомнений, покорный, приученный к послушанию. Веселый, прямодушный и... легковерный. Юхэй остается в одиночестве, отверженный и забытый, упорно сопротивляясь, как одинокий буй посреди бурно бегущей реки.
Дома, едва войдя в прихожую, Юхэй спросил встретившую его госпожу Сигэке:
— Иоко вернулась?
— Нет еще, представь! Удивляюсь, что с ней?
Юхэй и сам терялся в догадках. Вчера Иоко ранним утренним поездом уехала в Сидзуока. Она ездила туда в начале декабря, но оказалось, что батальон, в котором служил Тайскэ, находится на учениях у подножья Фудзи, и Иоко не удалось повидать мужа. Вскоре началась новая грандиозная война, но от Тайскэ все не приходило известий. Иоко не могла смириться с мыслью, что мужа отправят за границу и ей так и не удастся с ним повидаться. Опа не сомневалась, что командование способно отправить солдат на фронт, не дав им свидания с родными. Иоко была уверена, что в армии ни с чем не посчитаются, если только этого потребуют интересы войны. Не в силах больше переносить неизвестность, она вчера утром снова уехала в Сидзуока, так и не дождавшись письма от Тайскэ. Она обещала вернуться в тот же день к вечеру, но прошел день, другой, а Йоко все не было.
Ужинали втроем с Кунио; атмосфера за столом царила довольно тягостная. Кунио уже прошел медицинскую отборочную комиссию и несколько дней назад сдал последние выпускные экзамены в колледже. Активность японской авиации на всех фронтах приводила его в состояние, близкое к экзальтации. Душой Кунио уже находился на поле боя. Он бредил подвигами и острыми ощущениями. В мечтах он уже топил линкор противника.
Эпизоды сражения в Перл-Харборе грезились ему наяву. За едой, положив газету на обеденный стол, он читал сообщения с театра военных действий, никогда не пропускал передачу последних известий по радио.
Юхэй молча сидел за своей обычной вечерней чашкой сакэ...
Около десяти часов Иоко вернулась из Сидзуока. «Добрый вечер»,— поздоровалась она со свекровью и свекром и глубоко вздохнула, устало переводя дух. Вид у нее был растерянный, как у человека, чем-то внезапно ошеломленного.
Вчера днем, приехав в Сидзуока, она подошла к проходной будке и попросила разрешить ей свидание с мужем. И тут от часового она узнала, что часть, в которой служил Тайскэ Асидзава, получила приказ выступить на фронт и давно уже отправлена за границу.
— Перед отъездом давали день свидания. Вы должны были получить извещение.
— Нет, я ничего не получала,— бледнея, ответила Иоко.
Она пыталась возражать, говоря, что этого не может быть, что тут какое-то недоразумение, но спорить было бесполезно — людей уже отправили и, следовательно, рассуждать было не о чем. В- это время из караульного помещения вышел какой-то унтер, сказавший Иоко, что несколько человек из состава полка остались по различным причинам,— возможно, ее муж среди них. Унтер приказал одному из солдат навести справки; тот с недовольным видом уселся на велосипед и поехал через плац к зданию штаба — проверить списки. Минут через десять он вернулся обратно и сообщил, что солдат второго разряда Асидзава заболел как раз накануне отправки на фронт и сейчас находится в военном госпитале в городе.
Ни минуты не мешкая, Иоко бросилась в канцелярию госпиталя. Дежурный солдат, хмурый, неприветливый парень, задавал ей вопросы, ни на один из которых Иоко не могла толком ответить. Она не знала, в каком отделении лежит ее муж — в хирургическом или в терапевтическом, не знала, когда его положили в госпиталь. Иоко начало казаться, будто Тацскэ пропал без вести, да и только, словно провалился сквозь землю. Ее охватил страх.
Она прождала добрых полчаса, пока в списках наконец обнаружили его фамилию и назвали номер корпуса и помер палаты, где он лежал. Она с трудом отыскала эту палату, едва не заблудившись в длинных коридорах с дощатыми полами. В большой грязной комнате, пропахшей лекарствами, стояло двадцать кроватей. Когда Иоко, отворив' дверь, вошла, к ней разом обратилось двадцать пар глаз. Она искала среди этих больных солдат Тайскэ, по никак не могла его отыскать. Тогда она пошла по проходу между кроватями, стараясь найти мужа глазами, как вдруг с одной койки, совсем рядом, кто-то позвал: «Иоко!» Она не узнала .мужа. У Тайскэ отросли борода и усы, щеки ввалились, на исхудавшем лице выделялись только большие глаза. Таким Иоко еще никогда не видела Тайскэ. От испуга, от неожиданности у нее сильно заколотилось сердце. Под головой у Тайскэ лежала резиновая красная подушка. Под одеялом ясно виднелись очертания его исхудавшего тела.
