— Ладно, ладно! Ты становишься хорошим солдатом. Ну-ну, старайся хорошенько! — угрожающе-ласково говорил он и отсылал Тайскэ обратно в казарму.
И не раз бывало, что Тайскэ, взрослый мужчина, украдкой плакал, лежа на своей койке...
Вершина Фудзи заполнила собой все окно. На склонах, близ селения Нанагомэ, клубилась пена облаков.
Рядом с Тайскэ па скамейке сидел Уруки, тоже солдат второго разряда, и дремал, обняв винтовку. Уруки спал рядом с Тайскэ в казарме и потому считался его «боевым другом». В прошлом корреспондент одной из токийских газет, Уруки тоже был призван из запаса.
Если молодые солдаты, проявляя завидную смекалку и «расторопность», лезли из кожи вон, стараясь заслужить похвалу начальства, то солдат второго разряда Уруки и пальцем не шевелил без прямого на то приказа. Он, как положено, отдавал честь командирам, но в душе совершенно не уважал их. Меньше всего он заботился о том, чтобы выслужиться, получить повышение. Уруки придерживался последовательно пассивной позиции.-Чуть только выдавалась свободная минута, он немедленно засыпал.
— Надо беречь здоровье,— говорил он.— Надорвешься, толку от этого будет мало.
Случалось, его били по щекам подошвой казарменной обуви или по тридцать минут заставляли держать винтовку «па караул». Уруки все сносил улыбаясь. Это был человек неиссякаемой душевной силы.
Опять избили... В третий раз со вчерашнего дня. Скоро у меня морда станет дубленая! — только и говорил оп при этом. Уруки был неуязвим. Никакие даже самые тяжелые испытания не способны были поранить эту твердую душу. Вчера унтер Хиросэ на чем свет стоит изругал Уруки за плохо вычищенную винтовку и заставил в знак извинения без конца отвешивать поклоны перед винтовкой.
— Виноват, госпожа винтовка образца тридцать восемь! Я очень провинился перед вами, госпожа винтовка образца тридцать восемь! должен был повторять Уруки при каждом поклоне.
Досталось своим чередом и Тайскэ: унтер решил, что он недостаточно хорошо ,вычистил’ ботинки, и Тайскэ было приказано вылизывать языком подошвы. У него набился полный рот грязи. Когда Тайскэ в отчаянии добрался наконец до своей койки, Уруки, пришивавший пуговицу к нижней рубашке, сказал ему:
— Знаешь что, приятель, ты совсем неправильную линию держишь! Да разве же можно принимать все это всерьез? Военная служба — тот же спектакль. Считай, что ты участвуешь в спектакле, и тогда ко всему будешь относиться спокойно. Говори для порядка слова, какие положено, ну а командиры по ходу действия будут, когда надо, тебя лупить... А этак ты долго не выдержишь.
Благодаря Уруки Тайскэ кое-как сносил жизнь в казарме. Да, в юности он много думал о справедливости, о законах, о революционном движении и тому подобных возвышенных идеалах. По, в сущности, вся его жизнь до сих пор была благополучной, изнежила его. Теперь, когда он попал в армию, его слабость обнаружилась в полной мере. У Тайскэ не оказалось внутренних сил противостоять враждебному окружению, он не обладал достаточной душевной закалкой, чтобы выносить ежеминутные оскорбления... Уруки дремлет, небритое лицо его безмятежно. Его сердце не знает страданий, и он способен дремать в любой обстановке...
Когда они прибыли в Нумадзу, вершина Фудзи уже подернулась мглой; отсюда эшелон повернул на север. На станции Готэмба — в пункте их назначения — сгустились ранние зимние сумерки. Было уже совсем темно.
В Готэмба имелась специально оборудованная воинская платформа, были даже краны для погрузки и выгрузки орудий.
Батальон построился в темноте, солдаты снова надели тяжелое, весом в добрых двадцать килограммов, снаряжение и двинулись вперед. За ярко освещенным привокзальным проспектом потянулись узкие, темные улицы. Вскоре улицы кончились, городок незаметно превратился в деревню с редкими, разбросанными там и сям крестьянскими хижинами. До бараков в пункте Итадзума, где предстояло заночевать, нужно было идти пять километров по дороге, усыпанной вулканическим пеплом и гравием. Ночной горный ветер, гулявший по обширному плато у подножья Фудзи, ледяным холодом резал потные лица. По обеим сторонам дороги черной стеной стоял, лес. Слитная поступь солдат будила в лесной тишине тяжкое эхо.
Там, где горный хребет Фудзи и Аситака длинным пологим склоном простирается на восток, на много миль протянулось высокогорное плато, покрытое коричневочерной вулканической галькой, сплошь заросшее густым подлеском, травами и кустарником. Начиная с эпохи Мэйдзи и вплоть до эпохи Сёва не один десяток тысяч молодых японцев, став солдатами, проходил обучение на этом плато. На волнистом горизонте, где не на чем было остановиться взору, тонула в дымке далекая горная, цепь Хаконэ. Время от времени ветер приносил клочья облаков, покрывавших вершину Фудзи, и тогда заросли бамбука хлестал холодный проливной дождь.
На краю этого обширного естественного плаца были построены в некотором отдалении друг от друга три военных городка в Такигахара, в Итадзума и в Комакадо. Когда батальон достиг Итадзума, было уже семь часов вечера, в небе висел узкий зябнущий серп луны.
Солдаты вошли в ворога военного городка, окруженного насыпью, вдоль которой росли высокие криптомерии. Крыши казарм, стоящих направо от спускавшейся под уклон дороги, уходили далеко вниз, как ступеньки огромной лестницы. Сразу за казармами начиналось плато, окутанное бескрайним мраком.
Пока длились построение, распределение казарм, назначение дежурных, рапорты о происшествиях, солдат окончательно одолели голод и усталость. Было уже поздно, и ужин не варили. Солдатам роздали кипяток, которым они запили консервы и галеты.
Казармы представляли собой узкие бараки в пятьдесят метров длиной; через все здание, словно тоннель, тянулся узкий коридор с плотно утрамбованным земляным полом. По обеим сторонам коридора был устроен дощатый пастил с тонкими перегородками. На этих досках солдатам предстояло в течение ближайшей недели спать всем вместе, вповалку, закутавшись в тонкие одеяла.
Где-то в лесу кричал хорек. Ухала сова. То приближаясь, то удаляясь, слышались шаги часового; под ногами у него скрипел иней. Ветер с шумом проносился по оцинкованной крыше и сотрясал оконные стекла. Тайскэ лежал на досках рядом с Уруки, сжавшись, словно моллюск. При мысли о том, что ему еще долго, долго, неизвестно — как долго, предстоит жить такой жизнью, из его груди невольно вырвался вздох отчаяния. Он полностью утратил свободу, он словно провалился в какую-то западню и сам не понимал, зачем, ради кого и чего он живет. Уруки умеет смиряться. Для него армейская жизнь — своеобразная комедия. Вот он спит сладким сном, широко раскинув руки и ноги. Тайскэ не мог принять все это так смиренно. Ему необходимо было понять смысл каждого прожитого дня. Слишком нервная у него натура, вот он и страдает от этого... Теперь ему стало ясно, что в этой ужасной обстановке его поддерживает только любовь к жене. Тайскэ не переставал тосковать об Иоко. Он постоянно вспоминал близких. Ему хотелось знать, как они живут там, дома, в Токио...
А в Токио в этот день во дворце состоялось заседание в присутствии императора и было принято решение начать войну. С этого дня военщина окончательно сосредоточила в своих руках всю власть над пародом. В этот день решилась трагическая судьба Японии. Но жители Токио ни о чем не подозревали. Ярко светил молодой, только что народившийся месяц, озаряя спящую внизу землю. Люди мирно спали, а тем временем в части, расположенные на базах, уже передавался приказ о начале военных действий. Час катастрофы близился.
Первый день. Обучение основным действиям в бою.
Второй день. Повторение вчерашних занятий. Ночью, в течение трех часов, обучение действиям постов. Учения по связи в ночное время.
Третий день. С утра — ведение огня боевыми снарядами. После полудня — отдых.
Отдых давался для подготовки к большим учениям, которые должны были начаться завтра и продолжаться двое суток. Здесь, в Итадзума, вдали от постоянных квартир полка, дисциплина несколько ослабела. Офицеры держались не так строго, унтер-офицеры вели себя развязно и весело, как выпущенные на волю животные. В деревне недалеко от бараков была лавка, где можно было получить сакэ. Унтер-офицеры и ефрейторы по двое, по трое отправлялись туда, пошучивая, что идут отведать «пирожков». На условном солдатском жаргоне так назывались проститутки.
