Перед выходом на учения командир полка прочитал наставление.
Батальон, выстроившийся на плацу перед казармой, выглядел так, будто солдаты и в самом деле готовились к настоящему бою. Все были в полной походной форме, с маскировочными сетками поверх шлемов, каждый получил трехдневный запас продовольствия, некоторые вели лошадей. Тут же виднелись тяжелые и легкие пулеметы, ящики с гранатами; рядом стояли связисты с мотками телефонной проволоки на спине. Небо, как это часто бывает в начале зимы, сияло голубизной, погода для учений была отличная. Командир полка стоял па трибуне, воздвигнутой перед входом в казарму. Справа от него стоял заместитель командира полка, слева — командир батальона.
— ...в настоящее время дипломатические отношения между Японией и Америкой близки к полному разрыву,— говорил полковник.— Переговоры, которые еще продолжаются, можно считать почти безнадежными. Произвол и бесчинства Америки на Дальнем Востоке перешли псе пределы, политика, которую, вот уже четыре с лишним года ведет наша страна по отношению к Китаю, встречает непреодолимые затруднения...
Высокий худощавый полковник левой рукой сжимал эфес сабли, правой, в белой перчатке, уперся в бок, выпятив грудь, украшенную рядами орденских ленточек. Позади пего, на карнизе подъезда, чирикали и возились воробьи. Около тысячи солдат застыли в шеренгах с неподвижными, ничего не выражающими лицами; впрочем, у них и не было права на проявление каких-либо эмоций... Голос полковника лился поверх неподвижных голов — точь-в-точь как вода в реке, перекатываясь через отмель, струится поверх бесчисленных камешков.
— ...искоренение англо-американского влияния на Дальнем Востоке является давним стремлением нашей страны. Ныне этот час приблизился. Полагаю, что в скором времени вы тоже получите приказ выступить на передовую. Долг, возложенный на всех вас, поистине велик.
Слова полковника по интонациям чем-то напоминали известные выступления премьера Тодзё. Среди армейских руководителей вошло теперь в моду говорить, подражая Тодзё,—слегка растягивая слова и употребляя напыщенные, патетические выражения.
— ...как вам всем хорошо известно, наш тридцать четвертый полк, продолжая славные традиции бога войны подполковника Татибана, сохранил и приумножил славу неустрашимых сынов гор. Учения, в которых вам предстоит участвовать на этой неделе, считайте настоящим боем. Покажите закалку, которую вы приобрели в казармах. Командование полка от всего сердца желает всему личному составу батальона вернуться в расположение полка с блестящими успехами. Я кончил.
Прозвучала команда, и батальон рота за ротой двинулся вперед. Во дворе стоял бронзовый бюст — памятник «богу войны», подполковнику Татибана. Солдаты торжественным маршем прошли' мимо постамента, на котором был установлен бюст. Заросшее бородой суровое лицо, лицо офицера, убитого почти сорок лет назад...
«И прежде всего взять Шоушавьпо!» —-В ночной тишине раздается приказ.
И полк Сидзуока идет впереди, Батальон Татибана в первых рядах.
Старинная, с детских лет знакомая военная песня... Солдаты караула, выстроившись, смотрели вслед уходящему батальону. Выйдя за крепостную стену, батальон двинулся вдоль рва в город; от ветра вода покрылась рябью. Тайскэ Асидзава, с винтовкой на плече, шагал в шеренгах второй роты. Два с половиной месяца усиленной физической тренировки постепенно закалили его тело, но душа с каждым днем все больше погружалась в оцепенение.
Он шагал по пыльной дороге, опустив глаза. Когда тело включалось в это механическое движение, мозг тоже становился похожим на автомат — сознание вяло, неохотно отзывалось на внешние раздражения и само, по своей инициативе, не реагировало на окружающую обстановку. Командир полка твердил в своей речи о высоких идеалах империи, но у солдата Асидзава были безжалостно отняты все его стремления и идеалы. А человек, утративший идеалы, становится автоматом... На станции Сидзуока солдаты прошли на товарную платформу и разместились в воинском эшелоне. Пока шла погрузка людей, лошадей и орудий, наступил полдень. На обед съели по нескольку галет и запили водой. Глотая воду, Тайскэ почему-то вспомнил об Иоко. Тем временем состав тронулся.
Поезд бежал па восток вдоль залива Суруга. В окнах вагона то появлялись, то исчезали белоснежный пик Фудзи и лиловая вершина горы Аситака; показалось местечко Сэмбоммацубара, бухта Киёми. Солдаты, тесно набившиеся в вагон, вполголоса распевали песни, смеялись, спорили, дремали. О завтрашнем дне никто не думал. В отличие от жителей Токио и Осака, в отличие от студентов вроде Кунио и его друзей — то есть от те’х, кому не надо было завтра же идти на войну и кто тем не менее волновался и приходил в крайнее возбуждение при мысли о том, что война не за горами,— солдаты вовсе не думали ни о чем подобном.
Скорее наоборот, война представлялась им чем-то довольно далеким. Солдат куда больше интересовало, долгий или короткий будет сегодня отдых, даст ли каптенармус рисовые плюшки на ужин и как ухитриться прожить сегодняшний день без побоев. Эти близкие насущные заботы целиком заполняли их головы. Слишком мало оставалось у них досуга, чтобы подумать хотя бы о собственных женах. Когда после отбоя солдаты валились па койки, они засыпали прежде чем успевали о ком-либо вспомнить.
Поезд прогромыхал по длинному железнодорожному мосту через реку Фудзигава.
Тайскэ стоял у окна, положив заплатанные локти на окопную раму, и смотрел на проплывавший мимо пейзаж, не принимая участия в смехе и болтовне. Он чувствовал себя совершенно одиноким.
Командир отделения Хиросэ ни разу не назначал его дежурным у проходной будки, он не поставил его часовым к складу боеприпасов, не давал никаких поручений за пределами расположения полка. Унтер считал Тайскэ опасной, подозрительной личностью. А опасной личности нельзя было доверить ответственное задание. Если послать его за ворота казармы, он, чего доброго, ухитрится «установить контакт» со своими «единомышленниками»... Прошло восемь лет с тех пор, как Тайскэ исключили из университета за участие в революционном движении, по еще и сегодня строжайший надзор за солдатом Асидзава нельзя было ослаблять ни на минуту. По мере' того как назревала опасность войны с Америкой, унтер все больше придирался к Тайскэ»
Каждый вечер, в восемь часов, Тайскэ должен был являться в комнату, где жил Хиросэ и другие унтер-офицеры. Среди книг на столе Хиросэ лежал блокнот.
— Господин унтер-офицер, солдат второго разряда Асидзава по вашему приказанию прибыл! — стоя навытяжку, рапортовал Тайскэ; и тогда Хиросэ, не прерывая грубовато-веселой болтовни с друзьями, бросал этот блокнот на стол перед Тайскэ.
Тайскэ садился за стол и записывал все свои мысли за истекший день. В стандартных, казенных выражениях он писал о храбрости, переполняющей его душу, о своей готовности умереть за империю. Закончив, он робко протягивал написанное унтеру. Хиросэ быстро пробегал глазами страницы и ласково улыбался.
— Да ты что, шутки вздумал шутить, что ли? —говорил он.— Никакие это не твои мысли, а просто лозунги с агитационных плакатов. Такие слова хоть миллион раз пиши, я и смотреть на них не хочу! Вот враль проклятый! Пиши откровенно, что думаешь на самом деле, все пиши, без утайки! А то ведь ты каждый день, и вчера, и позавчера, пишешь все одно и то же! Вот, например, сегодня утром была тебе от меня вздрючка? Была. Поди разозлился? Наверное, в душе проклинал армию? Вот об этом и пиши, слышишь? Перепиши все это заново!
Но, несмотря на приказания Хиросэ, писать откровенно было ни в коем случае нельзя. Если бы Тайскэ написал все, что у него на душе, его положение еще больше ухудшилось бы. Хиросэ приказывал ему записывать свои мысли... Эти мысли терзали Тайскэ каждую ночь, а каждый день в казарме был для него пыткой. «Уж лучше поскорее попасть на фронт, под огонь и град пуль»,— думал Тайскэ. На фронте ему безусловно будет легче дышать... Кое-как подбирая фразы, одну нелепее другой, он заканчивал очередное «признание» за день, и тогда Хиросэ протягивал ему кусок пирога из бобового теста или какое-нибудь другое угощение.
