— Нет, ты не ошибся,— утвердительно кивнул Кунио.— Отец и в самом деле убежденный либерал. Сколько раз я уже ссорился с ним из-за этого!

— Не подумай, что я собираюсь читать тебе нравоучения,— заговорил Мицуо Акаси, рослый, физически хорошо развитый юноша, неторопливым жестом складывая на груди руки. Он был старше других и уже сдал испытания на пилота первого класса. Требовалось только надеть на него форму летчика, и перед вами был бы законченный лейтенант воздушного флота.— Но видишь ли, дружище, страна ведет грандиозную войну, а в это самбе время такой журнал, как'«Синхёрон», пользующийся широкой известностью среди интеллигенции, всячески старается уличить в противоречиях заявления руководителей армии, поймать их на слове, критикует правительственный курс, сеет смуту в умах... Это и впрямь никуда не годится! Говоря грубо, это, если хочешь, своего рода предательство по отношению к государству. Если допустить, что война могла бы закончиться поражением Японии, то значительная доля вилы и ответственности легла бы на таких вот либералов, и в особенности — на печатные издания, которые распространяют эти либеральные теории и помещают совершенно недопустимые статьи, вот мое мнение!

— Да, ты прав.— Кунио чувствовал, что не в состоянии посмотреть в глаза товарищам. Конечно, не он был в ответе за «Синхёрон»... И все-таки его отца причисляют к предателям родины!.. Кунио не столько стремился защитить отца, сколько в душе негодовал против него.

— Теперешнее старичье вообще все ни к черту! — сказал Итано, прислонясь головой к оконной раме. За окном проплывал городок Тарэи.— Все это поколение, воспитанное в слащавые времена Мэйдзи и Тайсё^*, ни на что не пригодно. Все они думают только о своей шкуре. Болтают о свободе, о принципах, а на самом деле прикрывают этими словами чистейший свой эгоизм. До государства им дела нет, лишь бы самим было хорошо и спокойно... А журнал «Синхёрон» еще пытается подвести под подобные рассуждения некую теоретическую базу и рядится в маску идейности и прозорливости... А папаша Асидзава покровительствует всей этой публике. Тебе, как сыну, следовало бы призадуматься над этим!

— Я уже думал,—почти простонал Кунио.—Много думал... Но отец человек упорный. Его не так-то легко в чем-нибудь убедить. Мне не' верится, чтобы он мог перестроиться в одно утро... Не знаю, как бы вам объяснить получше... Иногда мне кажется, что в его жилах течет ужасно холодная кровь. К чему бы ни призывали руководители армии, как бы ни обернулся ход событий на фронте, он как будто совершенно не интересуется этим.

— Все эти не сотрудничающие никогда не принимают ничего близко к сердцу. Для них это вполне закономерно! — заявил Акаси.

— Да. Но дело не только в этом. Отец не просто равнодушный наблюдатель, он относится ко всему критически. Или, может быть, его позицию можно назвать объективной?.. Одним словом, понимаете, он японец, а в то же время относится к Японии холодно, равнодушно, как иностранец.

— Такую публику, хоть умри, не заставишь сотрудничать во имя победы! — заметил Итано.

Ему ответил Акаси:

— Кто не сотрудничает, должен молчать!

— Да, ты прав... Отец должен молчать!..— смутное недовольство, которое питал Кунио по отношению к отцу, казалось приняло теперь конкретную форму. «Кто не сотрудничает, должен молчать!» Вот оно, справедливое требование, которое следует предъявить отцу. Пусть равнодушные отойдут в сторону. Нельзя допускать, чтобы они ставили палки, в колеса войны. А ведь отец движется от простого несотрудничества к все более активной антивоенной позиции... И все из-за своего журнала.

Кунио вдруг ощутил тревогу. Жандармы и тайная полиция уже косятся на «Синхёрон». Если деятельность отца окончательно заклеймят, как антипатриотическую, самому Кунио тоже не избежать позора. На него тоже будут указывать с ненавистью и презрением.

— Посмотри на нацистскую Германию...— с гордостью произнес Акаси,— В какой короткий срок они сумели восстановить свою страну, избавить ее от трагической участи побежденного государства!.. Немцы уже вернули себе Австрию и Чехословакию, в пух и прах разбили в Дюнкерке соединенные силы Англии и Франции, а теперь повернули на восток и уже приближаются к Москве! А все оттого, что у них в полном объеме действует тоталитарная система, в этом их сила. А Франция? Пресловутый французский либерализм потерпел полный крах. Когда немцы прорвали линию Мажино, о которой французы столько трубили, заявляя, что она неприступна, парижане, дружище, вели себя точь-в-точь как отец Асидзава,— жили себе по-прежнему беспечно и весело, словно все это совершенно их не касается...

— Я понял, понял! Довольно, замолчи! —Кунио умоляюще поднял руку,— Я все понял. Я знаю, что должен делать...

— Да ты не обижайся! Я ведь не тебя ругаю. А что касается твоего отца, так я прекрасно знаю, что таких, как он,- множество. Этих либералов гораздо больше, чем можно предполагать. Если теперь же не призвать к порядку этих господ, то в предстоящей войне положение тыла будет весьма ненадежным. Как бы самоотверженно мы ни боролись за сохранение нашего превосходства в воздухе, если внутри страны заведется гниль, война кончится катастрофой. Возьми, например, хотя бы ту же Германию в первой мировой войне. Ни один вражеский солдат не переступил ее границ, и все-таки она оказалась побежденной. А все из-за того, что внутри страны начался разброд. История дает нам поучительные уроки!

Кунио сидел, прислонившись головой к окну, закрыв глаза. Гнев на отца тяжелым грузом давил ему сердце. Прежде всего отец обязан прекратить свою деятельность, связанную с журналом. Кунио была нестерпима мысль, что отец из месяца в месяц продолжает издавать свой журнал, крамольный характер которого понятен каждому с первого взгляда. Кроме того, это попросту опасно... Как повлиять на отца, чтобы он отказался от издательской работы? Отец упорно стоит на своем. Пока власти не предпримут решительных шагов, он ни за что не закроет свой «Синхёрон». Есть много людей, и в первую очередь дядя Киёхара, которые поддерживают его. Иногда они собираются в ресторане в районе Акасака, за чашечкой сакэ. Дружба между ними становится все теснее. Пока вся эта группа заядлых либералов благополучно здравствует, отец не откажется от своих убеждений.

Кунио волновала неотвязная мысль. Что, если ради империи, ради победоносного окончания войны он возьмет на себя роль Иуды Искариота? Он сидел неподвижно, весь поглощенный своим думами. Со стороны могло показаться, будто он спит. Что, если он совершит это тайно от всех, один, никому ничего не сказав?..

Поезд приблизился к станции Огаки и, убавляя скорость, застучал колесами на стрелках.

Последние лучи вечернего солнца еще озаряли небо, когда они подъехали к Сидзуока. Кунио распрощался с товарищами, сошел с поезда и, сдав чемодан на хранение, вышел в город.

Он шагал по направлению к казармам Сидзуокского полка, расположенным на том месте, где когда-то был замок,— крепостные степы и ров еще сохранились. Его обогнала походная колонна солдат, очевидно они возвращались откуда-то издалека, с учения, потому что вели лошадей, тащивших тяжелые пулеметы и ящики с боеприпасами. Солдат было немного, одна рота, не больше; все они с головы до ног были покрыты пылью и грязью и напоминали каких-то заводных кукол, вылепленных из глины. И лица у них тоже были тупые, ко всему безразличные, как у глиняных болванчиков. Кунио пошел следом за ними, глотая пыль, которую поднимали тяжелые солдатские башмаки.

У ворот проходной будки стоял часовой. Кунио обратился к нему, сказав, что приехал на свидание с братом. Часовой, окинув Кунио хмурым взглядом, велел идти в караульное помещение, кивком головы указал ему дорогу.

В маленькой караулке, неподалеку от проходной, сидело несколько человек. На длинном столе лежал список солдат, которым разрешалось свидание с родными.

Заметив среди сидевших унтер-офицера, Кунио попросил разрешения повидать брата — солдата второго разряда Асидзава из второй роты.