Близилась осень, и вместе с дыханием осеннего ветра в маленьких лачугах, выстроенных в Токио на месте старых пожарищ, вновь загорелись огоньки электрических лампочек; на улицах, бывших когда-то центрами торговли. и развлечений, появились крохотные лавчонки, где, в обход строгих законов о контроле над торговыми предприятиями,- продавали подозрительные на вид продукты. Их открывали истерзанные войной японцы, чтобы не умереть с голода. Солдаты оккупационной армии, в первое время ходившие по городу опасливо озираясь по сторонам и ни на секунду не расставаясь со своими автоматами, мало-помалу перестали носить оружие и стали свободно разгуливать по ночным улицам Токио.
А вскоре районы Уэно, Юраку-тё, Симбаси внезапно оживились ночным весельем. Женщины, всего два месяца назад плакавшие от страха при мысли, что их могут обесчестить американцы, теперь стояли на мостах, под путепроводами, цеплялись за рукава прохожих и нашептывали им слова на ломаном английском языке, торгуя собой, чтобы получить кусок хлеба.
Бедствия, которые причинила народу война, не окончились вместе с капитуляцией. Они продолжались, не давая людям опомниться от страданий и нищеты, и конца им не было видно. На станции метро Уэно копошились сотни бездомных детей, осиротевших в пожарищах войны. На улицах, где длинными рядами протянулись бараки, за дощатыми заборами торговали по баснословным ценам продовольствием, спиртными напитками. Вагоны поездов были переполнены нагловатыми молодыми парнями— их называли «добытчиками»; они ехали в провинцию ‘скупать рис и картофель. Азартные игры, разбой, проституция, вымогательство... улицы кишели подозрительными субъектами. На улицах Гиндза и Синдзюку каждую ночь находили убитых. Но люди, совершавшие преступления, тоже были, в сущности, жертвами войны, потерявшими дом и имущество, потерявшими своих близких, потерявшими возможность трудиться и лишенными всех других источников существования, кроме преступления. Их толкало безысходное отчаяние, и, махнув на все рукой, они очертя голову бросались в преступный мир.
Круглый купол Токийского вокзала, разрушенный во время бомбежки, все еще зиял дырами, а привокзальная площадь выглядела уже совсем по-новому. Непрерывной вереницей катились сверкающие лаком американские автомашины, по тротуарам размашистой походкой шагали американские военные, одетые в легкую летнюю форму, вдали, за аллеей платанов, высоко в небе развевался американский флаг, поднятый над одним из зданий, стоявших на набережной; у императорского дворца, перед мостом Нидзюбаси, у ворот Сакамото стояли американские часовые с автоматами.
Юхэй Асидзава сидел у себя в кабинете, из окон которого как на ладони была видна вся привокзальная площадь, и просматривал план очередного номера «Синхёрон», составленный Кумао Окабэ. Окабэ стоял у окна, грея спину на солнышке, и курил сигарету. На диване, откинув голову назад, сидел Сэцуо Киёхара; он щурил глаза, как делал всегда, когда сосредоточенно думал о чем-нибудь.
— Мне кажется, нам следует выждать еще некоторое время,— сказал Юхэй.— Пусть несколько прояснится общая обстановка, тогда можно будет давать такое содержание, как ты наметил...
— Нет, шеф, вы не правы,— решительно возразил Окабэ.— Конечно, обстановка сейчас неблагоприятная. Но именно поэтому нужно поспешить с возобновлением журнала, чтобы силой печатного слова поскорее добиться улучшения во всех областях жизни. И в первую очередь необходимо поставить вопрос о военных преступниках, а также о гуманизме — сейчас это самые насущные проблемы.
Кумао Окабэ нисколько не изменился. Больше полутора лет просидел он в тюрьме, перенес страшные пытки, но, несмотря ни на что, остался таким же живым и энергичным, как раньше, и по-прежнему неутомимо охотился за всякими новостями.
— Я думаю, если и впредь все будет, как сейчас, ни о каком восстановлении страны и речи не может быть...— продолжал он.— В политическом мире, в финансовых кругах, в области идеологии и культуры по-прежнему подвизаются все те же знакомые личности. А разве нет?. Возьмите, хотя бы Хатояма или Инукаи... Или Тюдзо Мицути и Иосидзиро Хорикири... Или Сэйхин Икэда и Итидзё Кобаяси. Разве эти люди способны на что-то новое? Для того чтобы провести кардинальное переустройство всей жизни в стране, нужно заставить всех этих господ, повинных в развязывании войны, всех, сколько их ни есть, уйти с политической арены. Я слыхал, что МакАртур выразил крайнее недовольство тем, что до сознания японских политических и финансовых деятелей как будто вовсе,не доходит факт поражения... Согласитесь, он имеет для этого основания. Во всяком случае, раз Япония приняла безоговорочную капитуляцию, значит нужно безоговорочно следовать указаниям оккупационных властей и не медлить с демократизацией. Совершенно очевидно, что все люди, занимавшие во время войны ответственные посты в государстве, являются военными преступниками. Я считаю, что в первом же номере нашего журнала, впервые выходящего в свет после долгого перерыва, следует поместить список военных преступников. Представляете, шеф, как расхватают этот номер? Список военных преступников не ограничивается только теми людьми, которые подлежат наказанию со стороны оккупационной армии. Есть и такие, которых должны наказать сами японцы. Хотя 61.1 тот же известный вам майор Сасаки, работавший в Информационном управлении, или, например, начальник отдела тайной полиции Асадзиро Накамура... Или тот же Сиро Инохара, этот горе-поэт, писавший дрянные стихи, ведавший отделом художественной литературы Информационного управления.
— Хорошо, я подумаю...— неопределенно ответил директор.
Окабэ поспешно вышел из кабинета. После его ухода Юхэй и Киёхара некоторое время молчали. Хотелось курить, но сигарет не было. Чтобы купить пачку сигарет, нужно было с самого утра становиться в длинную очередь перед табачной лавкой. Юхэй с унылым видом откинулся на спинку кресла.
— Беда, честное слово...— проговорил он.
— Ты это насчет Окабэ-куна?
— Да. Вовремя войны я еще кое-как мирился с подобным стилем работы, но сейчас так не пойдет. Придется подыскать кого-кого-нибудьдругого на его место. А Окабэ надо будет, пожалуй, перевести в издательский отдел... В такие смутные времена журналу нужен редактор с более твердыми убеждениями и более принципиальный. Если пресса будет идти на поводу у каждого нового течения, возникающего в охваченном смутой обществе, это не только не будет способствовать ликвидации этой смуты, но, напротив, только усилит разброд. У Окабэ никогда не было своей точки зрения на вещи. Он всегда как будто несется по воле волн.
— Но боюсь, что Окабэ-кун будет недоволен подобным перемещением.
— Что ж делать,— спокойно, но твердо ответил директор.— Признаться, раньше, когда он был моложе, я думал, что из него получится более дельный журналист. Он всегда отличался острым чутьем и энергией, было в нем что-то свежее, молодое. Одним словом, я думал, что из него получится толковый редактор... Но теперь я вижу, что это был всего-навсего способный юноша, по-столичному бойкий, и только. Взять хотя бы этот его план, который он составил для предстоящего номера. Все рассчитано на эффект, с оглядкой на дурацкую неразбериху,- которая царит сейчас в обществе. Вот он сказал сейчас, что если приложить к журналу список военных преступников, то журнал расхватают,— но ведь это же самый низкопробный прием! Под крылышком оккупационных властей лисица пытается строить из себя тигра... Скажи, разве я не прав?
— Всюду так,—с горькой усмешкой сказал Киехара.— Все ловкие люди действуют сейчас именно таким образом. Громогласно ратуют за изгнание реакционных элементов и при этом держат себя так, словно они-то и есть подлинные сторонники мира. Это; если хочешь, своего рода способ самосохранения. Болтают о демократии, о свободе, с верноподданническим усердием выслуживаются перед оккупационными властями, строчат друг на друга тайные доносы, а' в конечном итоге стремятся таким путем поправить собственные дела...
