Главный редактор, известный журналист, много лет проживший во Франции, держался, несмотря на свое громкое имя, непринужденно и просто. Поглаживая давно не бритые щеки и подбородок, он обратился к Уруки:
— А, Уруки-кун! Вот что, не хотелось тебя затруднять, да приходится... Как ты относишься к командировке в Синцзин, сроком на месяц, от силы на два?
— В Синцзин? Зачем?
— Ну, о деле мы еще потолкуем с тобой позже, а сейчас скажи — сможешь поехать? Жаль портить тебе медовый месяц, да ничего не поделаешь. Впрочем, в Маньчжурии тоже уже весна, так что там сейчас совсем не так плохо. Съездишь, поглядишь новые места... Девушки встречаются очень хорошенькие, русские, из белоэмигрантов... Ну как?
— Если нужно, поеду...— затягиваясь папиросой, без энтузиазма ответил Уруки.— А в чем, собственно, состоит поручение?
— Понимаешь, кроме тебя, послать совершенно некого. Людей не хватает. Оба наши сотрудника в Маньчжурии, как на грех, заболели. А в нынешних условиях Маньчжурия приобретает особое значение. Нужно присмотреться к настроениям населения, понаблюдать за действиями советской стороны... Наши военные, по всей видимости, что-то там Затевают. Ну, одним словом, желательно получить подробную информацию в этом плане... Поручение серьезное и интересное. Полетишь на военном самолете, в самое ближайшее время, на этой неделе. Ну как, согласен?
— Да... Что и говорить, интересное поручение...— прошептал Уруки.
Иоко узнала о предстоящем отъезде мужа уже после того, как все было окончательно решено. Вечером, вернувшись домой, за ужином, который жена кое-как умудрилась приготовить из скудных продуктов, полученных по карточкам, Уруки сказал:
— На днях уезжаю путешествовать месяца на два.
Что-то как будто оборвалось в душе Иоко.
— Путешествовать?..
— Еду в Маньчжурию. Приходится... -Командировка на месяц, самое большее — на два, так что страшного ничего нет...
— С чего это вдруг в Маньчжурию?..
— Маньчжурия сейчас в центре внимания. Дел там много.
— Когда ты едешь?-
— Наверное, через неделю. А ты как думаешь жить в это время? Переедешь к родителям? По-моему, так было бы лучше. И мне спокойнее.
— Не волнуйся,— потупившись, ответила Иоко.— Да, но... это уже определенно, твоя поездка?
— Да, все уже окончательно согласовано.
— Я, конечно, против, но, видно, ничего не поделаешь...
— Ясно, ведь это же работа... Приказано выехать, как только будет место на самолете...
Работа, работа, работа... Вечно эта работа становится ей поперек дороги. Работа дает возможность существовать им обоим, и она же приносит несчастье. Пища не шла Иоко в горло. Чем больше она размышляла, тем больше негодовала в душе. Она сама толком не понимала, на кого она сердится. Но мысль, что ей придется остаться на два месяца совсем одной, покинутой, была нестерпима. Когда-то давно Иоко побежала к генералу Хориути протестовать против призывной повестки, которую получил Тайскэ. Сейчас ее охватило почти такое же исступление. Конечно, за эти годы она хорошо узнала всю беспощадность законов, управляющих жизнью, и не собиралась бежать теперь к заведующему редакцией, чтобы излить перед ним свое возмущение. Но гнев и досада душили ее, и она не могла удержаться от резких слов.
— Я не желаю оставаться одна. Слышишь, не желаю! — сказала она, швырнув палочки для еды на стол.
Уруки удивленно посмотрел на нее.
— Вот потому я и говорю, что тебе лучше переселиться на это время к Кодама. И Юми-тян обрадуется.
Мужская непонятливость еще больше раздосадовала Иоко. Что ей Юмико, что ей отец и мать? Разве он не понимает, что без него она и в родном доме все равно будет чувствовать себя одинокой?
— Я не об этом... Ведь Маньчжурия — это же за границей! Собираешься на два месяца за границу и решаешь такой вопрос один, не посоветовавшись со мной... Это просто ужасно с твоей стороны!
— Допустим, но что же делать? Ведь я на службе!
— А разве нельзя было отказаться?
— Может быть, и можно было. Если уж очень протестовать...
— Значит, ты сам хотел ехать?
— Что ж, съездить было бы любопытно.
— Ах так... Ну что ж, тогда не о чем говорить. Мне остается только смириться.
— Пойми, речь идет всего об одном, самое большее—о двух месяцах. Это же пустяки!
— Конечно, для тебя пустяки. Ты всегда думаешь только о себе!
Так вот, значит, что такое — жена! Уруки почти с удивлением подумал о том, как неузнаваемо меняется женщина после брака.
— В Маньчжурии, наверное, опасно?
— Да нет, не особенно. Воздушные налеты, кажется, иногда бывают, но гораздо реже, чем в Токио.
— Да ведь самолетом лететь опасно.
— Ну что ты! Пароходом гораздо опаснее. Пароходного сообщения по Восточно-Китайскому морю, очевидно, фактически уже больше не существует.
Иоко вздохнула. Все ее слова напрасны. Не оставалось ничего другого, как покориться судьбе. Ужас войны, от которого ограждал ее муж, опять придвинулся к ней вплотную. Надежные стены рухнули, и она снова должна очутиться во власти жестокой бури, сотрясающей мир.
В эту ночь она не сомкнула глаз почти до рассвета. Вот опять ей приходится убедиться в том, как трудно полагаться на мужа. Иоко тихонько плакала, уткнувшись в подушку. Со времени замужества она стала удивительно слаба душой. Ей следовало бы быть более твердой, более мужественной, а у нее, напротив, нервы, кажется, совсем развинтились...
На шестое утро после этого разговора Уруки уехал. Сборы были недолгие — он отправился налегке, взяв с собой только рюкзак со сменой белья, словно собирался на экскурсию в горы.
— Если будет налет, бросай все, ничего не старайся вынести. Главное — была бы ты сама в целости, а остальное не важно. Поняла? Если соскучишься — поезжай к Кодама. А обо мне не тревожься...—сказал он, обняв ее перед уходом из дома. Иоко слушала эти ласковые слова, понимала, что он полон любви к ней, вместе с тем не могла подавить огорчения и досады по поводу его отъезда. Она не в состоянии была проводить его нежной улыбкой. Гнев, обида, тревога за него перехватывали ей дыхание.
Однако около полудня Уруки вернулся.
— Денек выгадал! С мотором что-то не ладится, и полет отменили,— улыбаясь, сказал он.
Это неожиданное возвращение принесло Иоко не столько радость, сколько новую муку. Сегодня она счастлива, а завтра нужно опять так мучительно расставаться. Каждый короткий миг, отделявший ее от новой разлуки, сделался вдруг драгоценным, сердце до боли переполнялось любовью. Уруки казался ей по-новому привлекательным и желанным. В состоянии, близком к безумию, провели они эту короткую весеннюю ночь.
На следующее утро прощание было еще тяжелее, чем накануне.
Проводив Уруки, Иоко словно оцепенела, не хотелось приниматься ни за какую работу — все валилось из рук. Вишневый цвет за окном облетел, распускались красноватые лепестки. Иоко присела за стол Уруки. Его перо, нож для разрезания бумаги, книжные полки — все пробуждало дорогие воспоминания, а сердце в груди, казалось, совсем перестало биться. Даже подушка для сиденья как будто еще хранила тепло его тела. Однако после полудня в коридоре раздались шаги, и кто-то постучал в дверь. Уруки опять вернулся.
— Прямо как будто нарочно издеваются, честное слово! Какой-то тип, подполковник, что ли, должен срочно выехать в Маньчжурию, и мое место забрали. Теперь говорят — завтра!
Это было уж слишком! Завтра расставание будет безусловно еще мучительней, чем сегодня. Уж если надо расстаться, пусть бы уезжал поскорее, перестал ее мучить! Вцепившись в плечо Уруки, Иоко заплакала.
— Не хочу, не хочу, не хочу! Если уж нужно ехать, уезжай поскорее! Я не могу этого вынести. Каждый день, каждый день такая мука, я умру!
Этот взрыв отчаяния несколько озадачил Уруки. Он считал, что выгадал еще день, и только. Увидев, как вздрагивают от рыданий плечи Иоко, он впервые понял, какое страдание причинял ей его отъезд.
Но помочь ее горю он был бессилен. Чем сильнее хотелось ему приласкать ее и утешить, тем больше он терялся. И тогда каждая минута стала невыносимо тяготить их обоих, часы, отделявшие их от завтрашнего утра, показались вдруг бесконечными, мучительно долгими. Чтобы как-нибудь избавиться от этого мучительного состояния, они после обеда пошли в кино.
