Слышно было, как позади спорят Хиросэ и Кусуми,— очевидно, Кусуми уговаривал хозяина успокоиться,— но бежать вдогонку они не стали.
— Кто он такой? — все еще взволнованно спросил - Киёхара.
— Да ничего особенного, директор типографии «Тосин». Не стоит принимать всерьез подобных субъектов.
Лишившись трости, Юхэй засунул руки в карманы пальто. Они шли, отворачиваясь от пронизывающего ветра.
— При виде таких субъектов я теряю всякое самообладание. Ведь у него в его поганой башке нет никакого понятия ни о государстве, ни о народе. Такой тип способен хладнокровно совершить любое предательство. Это самая подлая порода людей. И при том же — подумай!— в самый разгар этого страшного бедствия! Нет, такое нельзя простить!
— Да будет тебе, перестань...— ответил Юхэй, как будто иронизируя над гневной вспышкой старого друга.— Такие люди найдутся в любой стране. Тысячи и десятки тысяч... Я согласен, они вызывают отвращение, но всерьез принимать их, право, нельзя... А я вот, когда смотрел на этот пожар, особенно остро понял, какие великие преступления совершило так называемое японское государство по отношению к собственному народу. То самое государство, которому ты придаешь такое значение...
Они шли по темной дороге среди зарослей парка.
— Когда война принимает такие чудовищные формы, никто уже не смеет утверждать, что она ведется для блага народа. Кругом смерть и страдания. Государство не имеет права требовать от народа таких непомерных жертв. Даже у императора нет и не может быть таких прав. Всякой войне, всяким бедствиям должен быть какой-то предел. А сейчас все границы пройдены.
Идти предстояло далеко. По мере того как ночь сменялась утром, далекое зарево все усиливалось, и трудно было представить, что творится в объятом пламенем городе.
Районы Хондзё, Фукагава, Асакуса сгорели дотла, Передавали, что там не осталось ни одного уцелевшего дома. Пожар не утихал и на следующий день, и еще через день — огонь полыхал трое суток подряд. С наступлением сумерек тучи, покрывавшие небо, окрашивались красным сиянием, даже издали видно было, как взмывали ввысь огромные языки пламени. «Три месяца багровых полыхало зарево над дворцами Сянь-яня, в пепел и дым обратились все деяния тирана...» Предание гласит, что Сянь-янь, столица величия и славы, воздвигнутая Цинь Ши-хуанди, три долгих месяца горела от пожара, зажженного воинами Сянь-юя. Чтобы обратить в прах блеск и величие Токио, понадобилось только три дня. Погибли оживленные проспекты Хонго, Юсима, Кикудзака, Кудан и Фудзими-тё, в сплошное пепелище обратились районы Тоёдзима, Сугамо, Усигомэ, Сиба, Харадзюку, Аояма, Адзабу...
Сотни тысяч бездомных заполнили улицы. Старые и молодые, мужчины и женщины, в обгорелых одеждах, молча, без слез, без жалоб, дрожали под холодным небом ранней весны. Моросил мелкий холодный дождь.
Чтобы получить чашку кипятку, люди часами стояли в длинных очередях на привокзальных площадях. Капли дождя стекали по покрытым сажей и копотью лицам, оставляя на щеках светлые полоски. Люди не кричали, не плакали, не выражали ни возмущения, ни гнева. Дрожа от холода и голода, они неподвижным взглядом тупо смотрели в землю или, роясь в грудах пепла на все еще тлевших развалинах, пытались отыскать кости своих близких. Свершилась кремация, грандиознейшая крема-кия, какой не знали ни древние, ни новые времена. Десятки тысяч ни в чем не повинных людей в одну ночь подверглись смертной казни через сожжение. Так неужели император не виноват? Неужели руководители правительства и армии, затеявшие войну, не должны ответить за это? Но чудом спасшиеся погорельцы, плашмя растянувшись на земле перед мостом Нидзюбаси, как всегда, молились издали на дворец. Моросил мелкий весенний дождь, он падал на все еще дымившиеся развалины города и, превращаясь в белый пар, медленно стелился по земле.
На третий день после этого налета Дзюдзиро Хиросэ, нимало не обеспокоенный зрелищем обугленных руин, выехал из Токио в район Тохоку. До отказа набив портфель всеми деньгами, какие только ему удалось собрать, он отправился скупать лесные участки, намереваясь объехать весь район Тохоку от Оку-Никко до Фукудзима. Его управляющий Иосидзо Кусуми в тот же день выехал с вокзала Синдзюку в направлении Нагано и Иида. Он также должен был приобрести горные участки, поросшие лесом. Можно не сомневаться, что подобная расторопность сулила Хиросэ в недалеком будущем самые блестящие перспективы. Бедствия народа, гибнущего в огне войны, несли ему неисчислимые прибыли. Но кто знает?.. Не был ли он все-таки бесконечно одинок, этот Дзюдзиро Хиросэ, так мало озабоченный судьбами своей страны и народа?
Поезд, отправившийся от вокзала Уэно, был битком набит погорельцами, имевшими право на бесплатный проезд. У многих руки и ноги были забинтованы, у женщин — волосы опалены огнем. Расположившись в самой гуще этих несчастных, Хиросэ сохранял полное хладнокровие и казался совершенно спокойным. Он безмятежно дремал, зажав между колен набитый деньгами портфель. Рассказы о пережитом кошмаре, которыми обменивались соседи по вагону, его нисколько не беспокоили.
Юхэю Асидзава пришлось отложить отъезд на несколько дней. Он не мог достать билеты на поезд. Не только погорельцы, но и все вообще жители Токио внезапно устремились прочь из обреченного города, и поезда уходили, переполненные до отказа. Началась спекуляция удостоверениями погорельцев, их продавали, покупали, ими расплачивались вместо денег.
Выгоревшие районы Асакуса и Фукагава превратились в бескрайнюю равнину, покрытую ржавыми листами железа и обломками черепицы. И такая же страшная, огромная пустота царила в сердцах людей, бродивших по этой обгорелой пустыне, ибо не осталось ничего, на что можно было бы возлагать упования. Они знали, что ни правительство, ни законы, ни армия, ни финансовые круги не помогут им в их беде.
Во дворе дома, где жила Иоко, пышно расцвела вишня. В последний раз цветенье вишни символизировало древнюю страну «Ямато», в последний раз говорило о японском «пути самурая». Роковая развязка приближалась, люди, охваченные смятением, дрожали от ужаса при мысли о том, что сулит им завтрашний день, а цветы с наступлением тепла вновь распустились, как расцветали каждой весной, и благоухали точь-в-точь как раньше. Но красота цветов казалась теперь пустой и ненужной. Исчезла радость весны, людям стало не до любования цветами. После грандиозного воздушного налета в ночь на десятое марта почти каждый день раздавалось завывание сирены. С рассветом самолеты малого типа появлялись над заводскими районами. Как видно, американские авианосцы непрерывно курсировали вдоль побережья Японии.
Вишня протянула свои ветви к самому окну Иоко, украсив ее брачный покой бледно-розовыми цветами. Ее хрупкий приют утопал в цветах, весенняя луна, подернутая туманной дымкой, глядела сквозь лепестки в комнату. Вокруг царили паника и смятение, а Иоко, так долго метавшаяся в тревоге, постепенно успокаивалась и наслаждалась блаженным ощущением покоя. И война, и трагедия разгрома, подстерегавшая всю страну, воспринимались Иоко сквозь призму личного счастья. Даже воздушные налеты перестали пугать ее, как раньше. Казалось, разом притупились все тернии жизни. Не удивительно, что и сердцем Иоко смягчилась, стала совсем другим человеком. Да, она была счастлива. Иногда ей самой приходило в голову, что в целом Токио, пожалуй, она одна сейчас наслаждается счастьем. Однако жизнь была слишком сурова, чтобы сделать исключение для одной Иоко. Когда проносится свирепый ураган, ни один стебелек не может устоять перед его жестоким натиском.
Агентство «Домэй Цусин» помещалось в грязном, темном подвале в большом здании в районе Хибия. В обеденный перерыв, покончив с едой, принесенной из дома, сотрудники выходили на воздух покурить. Весеннее солнце излучало тепло, ярко освещая множество стоявших у подъезда мотоциклов с красными флажками. Такэо Уруки, в шерстяном свитере, в солдатских ботинках,— он всегда одевался так на случай воздушной тревоги,— вышел погреться на солнышке, как вдруг кто-то его окликнул. Молодой журналист, работавший здесь еще до Уруки, сообщил, что Уруки зовет заведующий редакцией.
