Юхэй сидел не шевелясь, закрыв глаза. Он чувствовал, как теплая вонючая слюна полицейского стекает вдоль носа к губам. В груди пламенем вспыхнул гнев. И все же усилием воли он сдержал себя. В такие минуты у него появлялась необыкновенная выдержка. Полицейский продолжал орать, но до сознания Юхэя уже не доходил смысл его слов. Он слышал внутренний голос,— этот голос ободрял его, помогал гордо снести унижение. Он подумал о той работе, которую выполнял как руководитель журнала. Нет, он ни в чем не раскаивается. Вплоть до сегодняшнего дня он, как мог, сопротивлялся гнету. Он вытащил из рукава кимоно платок и спокойно вытер лицо.

Иногда во время допроса он чувствовал, что теряет сознание от слабости. Поднимались судорожные боли в желудке, на лбу выступал холодный пот, он сжимал зубы; лицо бледнело, губы синели. Облокотившись на стол, Юхэй старался превозмочь боль. В такие минуты даже следователи прерывали допрос и молча пялили на него глаза.

В этот вечер внезапно раздался сигнал воздушной тревоги. Радио объявило, что соединения американской авиации приблизились к территории Японии.

— Делать нечего, пока придется на этом закончить...— сказал следователь, прерывая допрос несколько раньше обычного.

На обратном пути, в машине, Юхэй медленно рассказывал жене о сегодняшнем допросе. Госпожа Сигэко, видевшая по лицу мужа, в каком он находится состоянии, молча слушала его рассказ и, отвернувшись, беззвучно плакала.

— Помнишь, Сигэко?.. «Ты же не молись за этот народ и не возноси за него молитвы, ибо я не услышу тебя...» Помнишь эти слова?—закрыв глаза, спросил он.

— Кажется, это из книги пророка Иеремии? Я уже успела позабыть библию,— ответила госпожа Сигэко.

Она не спросила, почему муж вспомнил эти слова, полные гнева и скорби. Но она поняла, какие мучительно тяжелые испытания выпали сегодня на его долю.

Пять дней, страдая от нестерпимых болей в желудке, Юхэй ездил на допрос в Иокогаму. Когда следствие было в общих чертах закончено, полицейский сказал ему:

— Вчера вечером я еще раз внимательно перечитал твои показания. Для нас ясно, что ты сочувствуешь красным, но пока у нас нет зацепки, чтобы прижать тебя по-настоящему. А признаться, мы именно так и собирались с тобой поступить... Но недаром же ты стреляный воробей— сумел-таки отвертеться. На сей раз твоя взяла. Однако на этом дело не кончилось, это ты хорошенько заруби себе на носу! Сегодня можешь убираться подобру-поздорову. Послезавтра чтобы снова был здесь, ровно к девяти часам утра! Смотри не опаздывай, чтобы был на месте минута в минуту!

Чудом избежав ареста, Юхэй вернулся в больницу. Был поздний вечер. Его уже дожидались сотрудники редакции, в надежде узнать что-нибудь новое.

Юхэй разделся и как подкошенный упал на кровать. Пришел профессор Кодама. Внезапно у Юхэя началась кровавая рвота. Он потерял не так много крови, но было совершенно очевидно, что допрос, продолжавшийся почти неделю, резко ухудшил состояние больного.

В понедельник утром госпожа Сигэко одна поехала в Иокогаму и сообщила, что Юхэй не может явиться. Полиция немедленно запросила профессора Кодама, может ли больной вынести допрос на месте, в постели. Профессор решительно заявил, что больной нуждается в абсолютном покое.

Юхэй обладал твердым духом, он мог вынести любую боль, любые издевательства. Но допрос в Иокогаме показал, что дальнейшее сопротивление бессмысленно.

Несмотря на то что он находился в больнице, он был хорошо информирован о том, что происходит вокруг. Юхэю было ясно, какие силы и с какой целью хотят уничтожить его «Синхёрон». Попытка обвинить «Синхёрон» в пропаганде коммунизма была лишь нехитрым трюком в этой нечистой игре. Премьер-министр Тодзё больше всего на свете боялся, что неудачи японской армии на фронте породят критические настроения в среде японской интеллигенции, вызовут к жизни новое общественное движение, угрожающее существованию его правительства. Вот почему предпринятые по его инициативе репрессии были направлены на подавление всей интеллигенции в целом. Задача состояла в том, чтобы заставить народ молчать, слепо повиноваться правительству оголтелых милитаристов. Иными словами, повторялось «сожжение книг, убийство ученых», которое произошло когда-то в далекой древности по приказу императора Цинь Ши-хуан-ди, но только теперь оно совершалось в XX веке. Правительство полагало, что, уничтожив интеллигенцию, удастся привести войну к победоносному завершению.

Прежде всего решено было закрыть «Синхёрон» и другие журналы, которые считались ядром прогрессивной мысли. Прямо и косвенно участвовали в осуществлении этого гнусного замысла министр внутренних дел и его заместитель — начальник II отдела Информационного управления при кабинете министров, ответственные руководители Общества служения родине, игравшего теперь роль союза работников прессы, начальник канцелярии главного полицейского управления, губернатор префектуры Канагава и многие другие представители бюрократических и военных кругов.

Тюрьма и законы военного времени угрожали всем и каждому. Естественно, что журналы — беспомощные печатные органы, издаваемые частными гражданскими лицами,— не могли оказать никакого сопротивления этим репрессиям. Ведь протестовать можно было одним лишь путем — апеллировать к закону. Однако суд, «священный и справедливый», да и все без исключения работники юстиции подчинялись только приказам угнетателей.

Юхэй Аеидзава решил посоветоваться со своими друзьями, тесно связанными с журналом. Все это были люди, совершенно неприемлемые для нынешнего режима,— такие, как Цунэго Баба, Бунсиро Судзуки, Маса-мити Рояма. Оказалось, что их мнение в основном совпадало с решением Юхэя.

«Чтобы продолжать издание журнала, пришлось бы пойти на постыдный компромисс с правительством и руководством армии. В этом случае журнал не оправдал бы надежд своих старых сотрудников и читателей и, кроме того, способствовал бы распространению порочных взглядов в среде японской интеллигенции. Миссию «Синхёрон» можно считать законченной. Наиболее мудрым выходом из создавшегося положения является самоликвидация, причем сделать это нужно немедленно, пока не опорочена честь журнала».

Юхэй полностью разделял подобную точку зрения. В конце июня он вызвал к себе в больницу нескольких сотрудников редакции и объявил о ликвидации журнала «Синхёрон».

Вскоре, в начале июля, его вызвали во II отдел Информационного управления. Одновременно вызвали также и директора журнала «Кайдзо». С трудом поднявшись с постели, Юхэй потащился в Информационное управление. К этому времени оборонительные бои на острове Сайпан приняли безнадежный характер, авиация противника уже бомбила остров Нань-у-дао, остров Суль-фур, архипелаг Огасавара. Пламя войны с каждым днем подбиралось все ближе.

Крутая дорога, взбегавшая к возвышенности Миякэ, вела к старинному зданию, когда-то служившему помещением Главного штаба. В зарослях деревьев, растущих по сторонам дороги, оглушительно трещали цикады. Юхэй, задыхаясь, взобрался наверх. Он хорошо знал, зачем его вызывают. Ясно, что это простая формальность, церемониал для вручения! приговора.

Приговор был кратким и беспощадным. Поскольку характер журналов «Синхёрон» и «Кайдзо» недопустим в военное время, обоим журналам предлагается самим объявить о прекращении издания. Передача другому лицу названия журнала, издательских прав и тому подобного запрещается.

Работа по ликвидации издательства «Синхёрон» требовала от трех до пяти месяцев. Но директор Асидзава решил, что и после окончания этих работ он оставит помещение за собой. Золоченые иероглифы «Синхёрон» па входных дверях он тоже решил не снимать. Он твердо верил, что наступит время, когда вместе со всеми своими многочисленными сотрудниками он возобновит издание журнала. Возможно, это произойдет уже после войны, и как раз в том случае, если война закончится не победой, а поражением... Если он терпеливо переждет тяжелые времена, не растеряв своих устремлений, буря обязательно прекратится. А когда ураган пронесется, пригнутый ветром к земле тростник снова распрямит стебель и зазеленеет в ласковых лучах солнца новыми листьями... Ночами, лежа под синим пологом от москитов, Юхэй думал о журнале. Он верил и ждал наступления этого дня. Несгибаемый дух его не сломился — он только затаился и как бы оцепенел. Печально и одиноко было у Юхэя на сердце.