Ариэль вызывает такси, и через пару минут к нам подлетает блестящий седан. Она запихивает чемоданы в багажник и обнимает нас на прощание.
– Два месяца, – говорит она, – а потом мы снова будем вместе.
Кажется, что это целая жизнь – и в то же время совсем недолго. Эверет кладет голову мне на плечо, и мы всё машем, машем, пока машина Ариэль не превращается в точку на горизонте.
А потом пропадает совсем.
2
Джиа
Если я что-то и знаю об Эверет Хоанг – это то, что она ненавидит духоту. Поэтому мы отпираем замки на великах и педалируем прочь от гудящих вентиляторов ресторана в ледяное благо охлаждаемого кондиционерами дома Эверет.
Ехать недалеко, через парк, но город при этом меняется на глазах. Когда мы доезжаем до главной парковой аллеи, я притормаживаю, чтобы полюбоваться на Унисферу[5] – массивный стальной глобус, вокруг которого носятся скейтеры и сопливые карапузы. Он в буквальном смысле стоит на границе двух миров, отделяя голодные суетные улицы Чайнатауна, где сгорбленные старушки набивают скрипучие тележки пластиковыми бутылками, от роскошных тюдоровских особняков района Форест-Хилс-Гарденс, где газоны утыканы автоматическими поливалками, а мусорные баки скрыты от глаз.
Эверет мчит туда во весь опор, одной рукой держит руль, другой обмахивается меню доставки, прихваченным со стойки ресторана. Парк сменяется улицами – всюду раскаленные черепичные крыши, вдоль дорог высятся деревья, – мы на месте. Эверет расстегивает шлем и приглаживает тонкие прядки, выбившиеся из французских косичек, в которые уложены ее волосы.
– Боже, – говорит она, оглядывая свой кроп-топ, – придется еще раз в душ сходить.
Мы завозим велосипеды в гараж, затем минуем прихожую. Несмотря на то что я уже бывала дома у Эверет примерно пятьсот раз, меня всегда накрывает чувством, будто я туристка в королевском дворце. Особняк для Хоангов оформлял дизайнер интерьера, поэтому изнутри тот напоминает чуть более элегантную современную версию дома мистера Бингли из «Гордости и предубеждения». Колонны обрамляют дверные проемы, на полу – персидские ковры, под потолком – хрустальные люстры. Эркерные окна выходят в сад, где садовник – манжеты у него в кайме грязи – корпит над кустом гортензий. Он бросает на меня взгляд и по-доброму улыбается, будто мы знакомы, будто мы с ним друзья и принадлежим одному миру.
Эверет вслед за лабрадудлем Уоткинсом заходит в гостиную и плюхается на диван, закинув одну ногу на подлокотник.
– Ариэль ведь справится, да? – спрашивает она, пока я, погладив ковер, устраиваюсь у ее ног. Уоткинс ложится мне на колени, подставляет брюшко – почеши.
– Не знаю, – без прикрас отвечаю я. – Надеюсь, что да.
– Ну, она все равно нам не расскажет, даже если не справится. – Эверет запрокидывает голову и протяжно вздыхает.
Каждый день мы обсуждаем одно и то же: Ариэль ведет себя отстраненно, Ариэль не реагирует на сообщения, Ариэль где-то глубоко в себе. Но теперь она по-настоящему далеко, и мы ничего не можем с этим сделать. Я спихиваю Уоткинса с себя и залезаю на диван поближе к Эверет.
– Выше нос, – говорю я. – Подумай о завтрашнем дне.
Эверет расплывается в улыбке и садится прямо.
– Джиа, это будет так классно. В первый день объявят название постановки, и у меня такое чувство, что это будет какая-то реально, ну, знаешь, эмоциональная и резонансная история. Типа «Кабаре». Или «Рэгтайма». О-о-о, или может, это будет что-то концептуальное вроде «Мы едем, едем, едем».
– Или «Звуков музыки»[6].
Эверет кидает в меня подушкой, и я визжу, когда та прилетает мне в лицо. Эверет ненавидит «Звуки музыки», потому что ненавидит все – как она это называет – приторное и примитивное. Зато может годами разглагольствовать о символизме костюма гориллы в «Кабаре» или замысловатых поучениях об искусстве и жертвенности в «Воскресенье в парке с Джорджем»[7] (да, она все уши мне об этом прожужжала, и я запомнила). По ее версии, мюзиклы – не просто истории о том, как двое влюбились друг в друга. Это истории о смысле жизни.
– Повеселишься там от души, – сказала я. – Со всеми этими кукурузными зарослями.
– И всеми этими парнями. – Эверет поигрывает бровями.
– Да ты ни за что с театралами встречаться не будешь, Эверет.
Она открывает рот, чтобы остроумно парировать, но молчит – ведь я права. Эверет давно мечтает о бойфренде, но среди друзей-театралов у нее преобладают девчонки, а остальные не вылезают из драм, и ей не хочется с такими встречаться. В девятом классе у нее был парень, Ричи, но их отношения продлились недолго: пару раз пообжимались, три раза сходили после школы в «Старбакс», а потом расстались. При этом Эверет хочется, чтобы нынешнее лето стало ее летом – непременно с пылким мимолетным романом с каким-нибудь загорелым юным фермером из Монтаны или очаровательным хипстером из Орегона. Я буквально вижу, как она прямо сейчас фантазирует об этом, глядя в сад и бездумно поглаживая Уоткинса.
– Джиа?
– Что?
Эверет улыбается собственным мыслям.
– Это будет лучшее лето на свете.
Я не выдерживаю. Зависть щиплет меня изнутри, струится по венам. Я утыкаюсь взглядом в пол, туда, где между носков торчат ворсинки ковра. Эверет тут же пододвигается, кладет голову мне на плечо.
– Прости, – говорит она, – бестактно вышло.
– Нет. – Я мотаю головой. – У тебя и будет лучшее лето на свете. Это я просто хандрю.
– Джиа Ли? Которая хандрит? Совершенно немыслимо. – Эверет целует меня в лоб и ложится обратно.
Вот только я действительно хандрю. Будь папа здесь, он бы сказал: «Зависть все равно что песчинка в глазу». Это одна из его любимых древних китайских пословиц. Он ежедневно твердил ее, когда я рыдала из-за того, что не могла поехать с классом в Бостон. Все мои мысли были заняты черными ставнями в доме Пола Ревира[8] и Банкер-Хиллским монументом[9], фотки с которыми мои одноклассники будут выкладывать в «Снэпчат», сплетнями до поздней ночи в гостиничных кроватях и кино в автобусных телевизорах, которое никто не хотел смотреть, но все втайне им наслаждались. Папа сказал, что обо всем этом я могу прочесть и в «Википедии» и что деньги на поездку нужны нам для оплаты ренты за следующий месяц. «Помни, что важно на самом деле», – предостерег он меня.
Я вдыхаю аромат дорогого парфюма и гортензий и стараюсь помнить. Важно, что Паркинсон у бабули становится все более выраженным и она нуждается в моей помощи. Если она упадет или забудет принять лекарства, я никогда себя не прощу. И Сиси всего шесть, она любит играть в «классики», подбирает мусор с пола в метро и вопит, если я целых пять минут не обращаю на нее внимания. Этим летом мне будет чем заняться. Мне нужно выполнить свое предназначение. Таков гениальный план моих родителей: я получу диплом младшего специалиста за два года в колледже, перейму у мамы с папой все основы руководства рестораном и в конце концов приму бразды правления, а они выйдут на пенсию. Мое будущее хрустально прозрачно, как люстры в доме Хоангов.
Мы с Эверет некоторое время сидим молча – только мы, Уоткинс и тихий шорох кондиционера. Родители Эверет на работе, старшие братья – в колледже, проходят летние интернатуры, поэтому в доме царят умиротворение и тишина. Может быть, ничего не изменится и мы сможем просидеть так всегда.
Я наклоняюсь к Уоткинсу – даю ему облизать ладонь, пахнущую зеленым луком, – но тут Эверет отталкивает меня и показывает в сторону вестибюля.
– Фургон с мороженым, – говорит она, и до меня тоже доносится его веселая мелодия. Сначала она звучит в отдалении, потом все ближе и ближе.
Эверет хватает меня за руку и, практически сдернув с дивана, тащит к выходу из дома. Мы скользим по паркету, как конькобежцы по льду. Эверет на ходу сгребает несколько долларовых банкнот из жестянки на столике возле двери и сбегает вниз по крыльцу, торопит меня – не отставай.