Да и то — что помешает устроившему засаду врагу повалить деревья и в хвосте посольского каравана?

Мурза последовал было за нукерами, опрометью бросивших лошадей в густой лес, в чащу, лежащую по левую от тропы руку… Конечно, верхами в ней не разогнаться, ведь животные с легкостью поломают ноги в здешних ямах и буреломах — да все ж таки какой-никакой, а шанс!

Вот только успел Ихсан-бей направить коня в лес, как впереди дико заржала лошадь первого нукера, рванувшего в чащу! А затем и второго, и третьего… Животные словно взбесились, начали отчаянно брыкаться, скинув одного из наездников — и тот, рухнув наземь, столь же громко завопил! Завопил от боли, что никак не могло причинить неудачное падение…

Шипы!

Мурза только теперь разглядел едва виднеющиеся сквозь траву и слой опавшей листвы «железные репьи» урусов, используемые против верховых; все встало на свои места. Устроив засаду в месте, где лесной «тракт» сильнее всего сужается, разом перекрыв дорогу посольскому каравану заранее подрубленными соснами, враг начал расстреливать татар только с одной стороны от тропы. С той целью, чтобы не задеть соратников своими же стрелами… Но при этом путь к спасительному бегству был отрезан густой россыпью шипов, одинаково опасных как для лошадиных копыт (особенно не подкованных!), так и для обутых в сапоги человеческих ног.

Идеальная засада…

— Храбрые булгарские нукеры! Мужайтесь! Вместе мы отобьемся!!!

Ихсан-бей, собрав волю в кулак, решился драться — веря, что у него есть хоть малый шанс уцелеть, если он сумеет организовать сопротивление охраны. В конце концов, три сотни булгар — это тоже сила; да и слуги, и возницы будут вынуждены драться за свою жизнь! И в первые мгновения его крик привлек внимание стоящих вблизи нукеров, схватившихся кто за луки и стрелы — а кто и за бесполезные в скученной схватке копья… Но тут чаща вновь грянула диким, яростным ревом:

— САРЫНЬ НА КИЧКУ!!!

После чего среди деревьев, подступивших к тропе, явственно показались первые урусы… И прежде, чем вскинувшие луки булгары успели бы послать стрелы во врага, в сгрудившихся на узкой дороге всадников густо ударили сулицы и метательные топоры!

— А-а-а-а!!!

— Ал-л-ла-а-а-а…

Крик тяжелораненых буквально оглушил мурзу; дротики на короткой дистанции причинили куда больший вред, чем стрелы — вблизи Ихсан-бея практически не осталось способных драться нукеров. Да и те замерли на месте, парализованные ужасом перед зловещими ушкуйниками — чей боевой клич знаком булгарам, как предвестник скорой гибели… Тогда мурза, обнажив саблю, отчаянно стегнул коня плетью, посылая его на уруса — только-только вступившего на тропу!

Ихсан по-молодецки крутанул клинок, рассчитывая одним точным, выверенным ударом распластать врага до самого пояса — показав булгарам пример того, как должно драться настоящим мужчинам! Но противник легко отскочил в сторону, спрятавшись за древесным стволом; дорогая булатная сабля лишь со свистом рассекла воздух… А в следующий миг набежавший слева ушкуйник одним точным, выверенным выпадом вонзил в живот мурзы широкий наконечник рогатины. Накоротке, в ближнем бою ее длины оказалось вполне достаточно, чтобы ссадить татарского всадника с коня…

Жизнь стремительно покинула главу ханского посольства — так же стремительно, как бежала кровь из глубокой и широкой раны, оставленной копьем повольника. И потому Ихсан-бей уже не мог увидеть, как быстро и бесславно гибнут оставшиеся нукеры под топорами урусов да на их рогатинах… Булгары были столь напуганы нападением речных разбойников, что не смогли даже толком драться за свои жизни!

Когда же все кончилось, тело мурзы грубо перевернули с живота на спину — и кратко взглянув в остекленевшие глаза мертвеца, грубо сорвали с шеи золотую посольскую пайцзу.

— Переплавим… Браты! Все, что с мертвяков возьмете, да подарки с обоза — себе ничего не оставляем, на торг Новгородский свезем! Пусть там гости ганзейские покупают у нас восточные диковинки — а мы, так и быть, и с простым серебришком погулеваним!

Еще раз взглянув на тело мертвого мурзы, рослый, широкоплечий ушкуйник зло сплюнул:

— Ну что, булгарин, забыли вы про дань? Ну нешто, мы свое и так возьмем…

— Атаман! А что с телами?

Атаман Иван Буслай, заранее прознавший про посольство из Казани от верных купцов — посольство, следующее через Булгар и Нижний Новгород на Москву, хмуро взглянул на сотни убитых повольниками татар… Да, неплохо получилось — своих-то павших раз-два и обчелся! Главное, что заранее прознали про дорогу поганых, да с умом выбрали место под засаду на их пути… Переведя взгляд на Савву, своего верного ближника, атаман коротко ответил:

— В лес оттащим подальше, а уж там поганых зверье вскорости похоронит!

Рассудительный, вдумчивый Савва, до начала вольной жизни ушкуйника служивший помощником у новгородского купца, с сомнением уточнил:

— А коли найдут-то тела?

Иван недовольно куснул длинный, вислый ус:

— Значит, на эрзю подумают, их же леса.

— Так эрзя ведь на восход подалась, в здешних местах ее, почитай, и не осталось! А вдруг все же прознает князь Димитрий, что подарки ханские по нашей милости до него не добрались⁈

Буслай коротко хохотнул:

— Сбудем их на новгородском торгу, никто ничего и не прознает! А что не сбудем, так зароем до лучших времен… Повольники лишнего не сболтнут — а коли чего не так… Леса на Вятке густые, да рек на севере много — есть куда податься и где схорониться!

Лепень 1381 года от Рождества Христова. Москва.

Дружина боярина Александра Михайлова покидала стольный град, сопровождая уходящий к Козельску обоз. Статные всадники на здоровенных, рослых жеребцах облачились в сверкающую на солнце броню; блики небесного светила горят на дощатых панцирях так, что смотреть больно! Но провожающие ратников горожане все одно на них смотрят, и приветствуют боярских дружинников радостными вскриками, размашисто крестят уходящих на брань воев… А незамужние девы, пока еще не облачившиеся в женскую поневу и носящие лишь одну косу, смотрят на славных ратников с таким обожанием и неподдельным восхищением, что сразу становится понятно, ради кого дружинные в панцири облачились!

— Ох и горюшко! Опять на брань уходят — а ведь только с нее вернулись…

— Цыц, дура, чего пустомелешь⁈ Не видишь — тут родня гридей провожает, чего сердце людям рвешь? Чай, не твой муж браниться с литвинами уходит!

Кузнец Прохор Иванович негромко, но яростно отчитал испуганно притихшую под его напором жену, непривычную к вспышкам гнева обычно покладистого супруга. Но правоту его приняла — а после, виновато посмотрев мужу в глаза, мягко взяла его под локоть:

— Не бранись, Прошка, сглупила я… Пойдем лучше домой, да по дороге калачиков сладких поснедать купим, да?

Отходчивый кузнец с показушной неохотой позволил повести себя в сторону от ворот белокаменного крома:

— Ну, пойдем что ли…

Но не успели супруги отойти и десятка шагов от толпы провожающих, как Прохор Иванович с неожиданно нахлынувшим на него гневом, горячо воскликнул:

— Вот ты говоришь — недавно с брани вернулись! Так ведь прежде с татарами мы бранились, нехристями погаными… А только литовцы — те еще страшнее! Виданное ли дело, на обоз с ранеными нападать⁈

Настасья — супругу кузнеца — лишь согласно закивала головой, уловив развитой бабской чуйкой, что сейчас лучше мужу не перечить… Между тем, Прохор продолжил:

— Вот ты дружинных жалеешь. Так из них добрая половина с Куликова поля увечными ушла — и в том обозе с ранеными мы все вместе на телегах тряслись! А если бы Олег Рязанский да Владимир Храбрый с ратью не поспели бы — представляешь⁈ И дружинные бы сгинули, и муж твой… любимый.

Настасья покрепче вцепилась в руку кузнеца так, словно и его сейчас попытаются забрать на брань с литовцами:

— Любимый, конечно любимый! Все верно ты Прошенька говоришь, все верно! Бить поганых литвинов надобно — бить, не жалея! Да только ты сам уж на брань не ходи, не тяни жребий…