— Монета очень старая. Возможно, ей пара тысяч лет, но точно не скажу. Нужен специалист. А что вы хотите узнать?
— Да вот валяется… А может, пригодилась бы кому.
— Вы хотите продать монету?
Фрося заколебалась.
— Да вот если в музей… Если она нужна там.
— В музее мало заплатят.
— Что вы! Мне много и не надо. Польза будет, и хорошо. А барыгам я не хочу. Да и они что дадут? Монета-то не золотая, сразу видно.
— А какая же?
— Да американского золота. Так раньше говорили, вы уже не помните.
— Чем же я могу вам быть полезен?
— А возьмите ее. Зачем она мне? Мне уже помирать скоро. Пропадет, потеряется. Может, для науки пригодится, а? А если дадут какую пятерку, спасибо! Для меня это тоже деньги.
Он и сам не знал, что стоят сейчас монеты у коллекционеров, а что может дать музей.
Мать сочла нужным вмешаться.
— У Фроси непредвиденные расходы. Захар в больнице.
Захар был Фросиным сводным братом, но отношения между ними, как хорошо знал Саша, были вовсе не близкими.
— Что с ним?
Известие о болезни привезла соседка, и из слов ее ясно было, что дела у Захара плохи, с ним случился инсульт, или, как она сказала, удар, отнялись ноги и язык, и, учитывая возраст и нервный вспыльчивый характер Захара, рассчитывать на его выздоровление не приходилось.
«Ты, Фрося, не убивайся, но он не жилец».
Передавая слова соседки, Фрося вытирала глаза краем платка, а Александр Дмитриевич не знал, что сказать. Никакого сожаления по поводу бедственного положения Захара он не испытывал, а изображать сочувствие не хотел. Больше того, считал, что и Фросе-то переживать ни к чему. Но Фрося была человеком простым, со своей логикой мышления, и Александр Дмитриевич признавал за ней право горевать по брату, хотя вряд ли кто на земле принес Фросе горя больше, чем этот ближайший родич, у которого с Фросей был общий отец-забулдыга, не ужившийся ни с первой женой, ни с Фросиной матерью. И Захар, подобно отцу, был крепко пьющим забулдыгой, и тоже с двумя женами не ужился, и тоже имел сына и дочь. Сына, впрочем, на свете давно не было: продолжая генетическую цепочку, он запил в молодом еще возрасте, что-то совершил и нарушил, а потом скончался до времени где-то на морозе на лесозаготовках. Так мужская ветвь во Фросиной семье пресеклась, возможно, и к лучшему, а женская продолжала существовать весьма успешно. Речь, конечно, не о Фросе, ибо она уже много лет безропотно несла крест.
Александр Дмитриевич знал об этом и даже принимал участие в попытке ношу облегчить, но безрезультатно, почему и о Захаре имел мнение определенное.
Лет двадцать с небольшим назад Захар решил выдать свою дочку за Фросиного зятя. Нет, он не ставил целью развести его с племянницей. Зять в это время был уже вдов. Дочка у Фроси появилась перед войной и была лет на пять старше Саши и, как и он, росла без отца — тот тоже погиб на фронте, — что по тем временам было вовсе не редкостью. В Сашиной памяти Даша ассоциировалась с пушкинской фразой «Девичьи лица ярче роз». Увы, цветение продолжалось недолго, хотя вначале все шло хорошо. Даша окончила железнодорожный техникум и устроилась работать на вокзале. Вокзал — место бойкое, и немудрено, что именно там она встретила своего жениха, да не какого-нибудь, а, с точки зрения бедной и скромной Фроси, почти принца. Это был молодой, но уже капитан, летчик. Перспективный офицер ехал в Москву, в академию, и на вокзале, на пересадке, обратил на Дашу внимание. Намерения у капитана оказались самые серьезные. С Дашей они вступили в переписку, а как только предоставилась возможность, капитан приехал из Москвы и сделал формальное предложение, даже лично просил Дашиной руки у Фроси.
Потом Фрося говорила:
— Я все поверить никак не могла.
И в самом деле не нужно было верить. Меньше чем через год Даша умерла в Москве в роддоме, оставив крошку-дочь, которую в память о матери назвали тоже Дарьей.
Так возникло и исчезло короткое обманчивое счастье, в которое Фрося в последний момент все-таки поверила, хотя сердце человека, привыкшего к невзгодам, и подсказывало: не верь, это не для нас, это ловушка. У нас доля другая…
Странное слово «доля» означает вроде бы часть чего-то, то есть понятие ограниченное, но в жизни ей конца нет. И Фросины беды со смертью дочери не закончились. А затеял все Захар.
Предложил он Фросе такое, что показалось ей вначале почти удачей. Захар придумал сосватать за Дашиного вдовца свою дочку Ольгу. Ольга, правда, была чуть постарше, но вполне еще молодая и даже несколько схожая внешне с двоюродной сестрой. То, что мачехой ее внучки не чужая женщина станет, а племянница, и внучка окажется в руках родственных, а следовательно, и с ней не будет разлучена, принесло Фросе в ее горе некоторое утешение, и она даже волновалась и опасалась, что брак не состоится.
Но все прошло гладко. Зять, теперь уже майор, и сам был доволен. И тому, что новая жена сестра покойной Даши, и тому, что ребенок сразу в заботливые руки попадет. Конечно, с грустью, но свадьба состоялась, и все были утешены, а Захар, которого незамужняя дочь начала уже заедать, пить препятствовала, радовался больше всех. Мужик он был привыкший к самостоятельности и жаждавший передохнуть от женской опеки.
Малютка на руках у Ольги отправилась в Москву, куда и Фрося поначалу ежегодно ездила и на Дашу-маленькую нарадоваться не могла, все ждала, когда же та подрастет и первое письмецо бабуле напишет.
Дождалась она, однако, письма совсем другого, которое и показала Саше, не в силах сдержать слезы, катившиеся по сухим щекам.
Писали ей так:
«Уважаемая Евфросинья Кузьминична!
Обращаюсь к Вам с большой и важной просьбой, которую Вы, я уверен, поймете правильно.
В этом году Дашенька пошла в садик. Она умная и здоровая девочка, и Вы можете о ней не беспокоиться. У нее все есть. В том числе и мама. Мы не хотели Вас огорчать, но поймите, мы думаем в первую очередь о девочке. Ей нужна мама самая настоящая, законная. Представьте сами, если девочке скажут в садике: «У тебя мама не родная!» Поэтому Оля официально удочерила Дашеньку, и мы думаем, самое лучшее будет, если девочка будет знать пока только одну маму, ту, которая о ней ежедневно заботится и любит, как самую родную.
Поэтому мы очень просим Вас, не приезжайте в этом году в Москву. Дашенька уже большая и может понять все неправильно. Конечно, Вы ее родная бабушка, но пусть она узнает об этом попозже, когда повзрослеет и во всем разберется.
Что касается нас, то я Вам всегда сын, а Оля дочь, и мы с Вами не разрываем, конечно, а, наоборот, решили ежемесячно высылать двадцать рублей, небольшое подспорье к Вашей скромной пенсии. Только уж Вы нашу просьбу примите. Так для девочки нужно».
И строчка от Ольги была приписана:
«Тетя Фрося! Я знаю, какая ты добрая. Мы всем должны для Дашеньки-сиротки пожертвовать! Обнимаем Вас — Оля и Константин».
— Что же мне делать, Саша?
Конечно, логика в письме была. Не лучше ли ребенку знать одну мать, которая воспитывает, растит? Зачем разбираться до времени в обстоятельствах трагических? Но логика эта и отпугивала. За неомраченное существование предлагалось заплатить и без того несчастной одинокой женщине, принести себя в жертву.
Сначала Саша растерялся, но, когда вгляделся в заплаканные Фросины глаза, увидел, что вопрос ему задан риторический, жертва уже принесена.
Правда, вначале подразумевалось, что отречение назначено временно, на срок. И казалось, что Фрося переносит горькую необходимость довольно спокойно. Александра Дмитриевича удивило, что она даже не попыталась отвергнуть подачку, с его точки зрения унизительную, чечевичную похлебку в обмен на первородство. Потом только, много позже, он узнал, что из полученных денег бабушка ни копейки не потратила, а все клала на книжку, теша себя надеждой, что в день совершеннолетия преподнесет Дашеньке солидное приданое.
