— А ты куда, Валера? — спросила Марина.

— Да так, на всякий случай…

— Что же произошло? — допытывался Саша у провожатого.

— Там объяснят, — отвечал тот казенно и даже, как показалось Саше, враждебно. Во всяком случае, не так вежливо, как говорил во дворе.

— Сюда прошу! — Он взял Сашу, направившегося к входной двери, за локоть и подтолкнул к лестнице, что вела в подсобку, в подвал. На входе уже висела табличка «закрыто», хотя урочное время и не истекло.

Подвал оказался полутемным сводчатым помещением с цементным полом и рядом ящиков, закрывавших окна. У ящиков стояли трое, один в милицейской форме, в офицерских погонах и двое в клетчатых рубахах с короткими рукавами из той породы мускулистых, что называют амбалами. Оба нехорошо кривили рты.

— Здравствуйте, — сказал Саша, еще не подозревая ничего плохого. — Если вы по поводу обвеса, то продавщица исправила ошибку.

Он, конечно, понимал, что не в ошибке было дело, но строгость стражей порядка показалась ему чрезмерной, и Саша решил уже защитить Дусю, когда она сама приоткрыла дверь и сошла на пару ступеней.

— Этот? — кивнул человек в форме на Сашу.

— Он, — ответила Дуся. — Фулюган.

И будто испытывая отвращение к хулигану, отвернулась и вышла из подвала.

Саша стоял в недоумении, а офицер достал из кармана и протянул ему желтоватый, захватанный жирными пальцами листок.

— Читайте!

Ничего не понимая, Саша прочитал, очевидно, под диктовку написанный корявым почерком, без знаков препинания, текст.

Внизу стояли неразборчивые закорючки. Ни полных фамилий, ни других данных о свидетелях в «акте» не значилось.

— Признаете?

Офицер будто выполнял скучную, но необходимую формальность.

— Что?

Сашино состояние можно было определить словами: всего ожидал, но этого?

— Факт хулиганства.

— Какого хулиганства?

— Понятно, не признаете.

— Да что вы!

Офицер показал на него пальцем амбалам.

— Дайте ему как следует.

Повернулся и вышел, как и Дуся.

Амбалы деловито собрали толстые пальцы в массивные кулаки.

— Да вы что? Что вы собираетесь делать?

Вопрос был, конечно, риторический, ибо намерения не вызывали сомнений.

— Не смейте! Я… я… кинодраматург.

Ни раньше, ни потом он себя так никогда не называл. Раньше по скромности, потом само слово корежило Сашу отвратительными и постыдными воспоминаниями.

Но роль свою слово сыграло. Амбалам потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить, насколько опасно это непривычное звукосочетание. Они переглянулись и решили — плевать! Но секунды потеряли, а тем временем сверху, как глас небесный, раздался громкий и самоуверенно требовательный голос Брускова:

— Где мой друг? Я у вас спрашиваю. Я журналист из Москвы. Меня Чурбанов знает!

Вот эта фамилия прозвучала гораздо результативнее, чем жалкий «кинодраматург». Амбалы разжали кулаки и молча отвернулись, будто люди они здесь случайные и ничего плохого в голове не держат.

Офицер распахнул дверь, и Брусков ворвался в подвал.

— Сашка, что здесь происходит?

Саша не нашелся сразу. Сердце колотилось, в голове стучало.

— Все по закону, товарищ журналист. Согласно сигналу. Вот акт, — все тем же рутинным голосом произнес офицер, видя, что его подопечные не успели проявить свои способности.

— Это же филькина грамота! Можете его на экспертизу отправить.

— Ну, зачем… Мы вам доверяем. Возможно, тут ошибка. Нам сигнал — у нас служба. Разбирались. Сами видите, с вашим товарищем все в порядке…

Только выпив у Брускова полстакана водки, Саша немного успокоился.

Валерий же, напротив, выпив, вошел в раж.

— Ну, я этого так не оставлю. Я к самому Чурбанову… Я и здесь кое-кого знаю.

— Брось! Не стоит, — вяло возражал Саша, не веря до конца во все, что только что с ним произошло.

Но Брусков поверил вполне и на другой день потащил упиравшегося Сашу к Мазину, к которому относился с большим уважением как профессионалу и человеку принципиальному, хотя и довольно зашоренному подобно всем, кто носит мундир и погоны. Впрочем, ведомством в погонах Брусков не пренебрегал. В высоких сферах нравились его очерки, имел он грамоту, подписанную Щелоковым, именные часы, возил в машине рядом с аптечкой милицейскую фуражку, подаренную в одной из командировок, в кармане полуслужебное удостоверение, полезное в повседневной практике.

— Это, однако, черт-те что, Игорь Николаевич, — говорил он возмущенно Мазину. — Вы же лучше меня понимаете, что значит авторитет министерства. И Николай Анисимович не рядовой министр, а тем более Чурбанов. Он же Зять! — Слово «зять» было произнесено с заглавной буквы. — А у вас тут — подразумевалось — в провинции — все еще какие-то дикие нравы. Талантливого литератора могут запросто избить, сотрудники милиции воровку из сельмага охраняют! Мы пишем, стараемся, поднимаем престиж, а эти болваны способны так скомпрометировать… Нет, я думаю, в ваших же интересах примерно наказать. Это важно. Представьте такую новость где-нибудь там, на радио «Свобода». Да они так обыграют, такую конфетку сделают…

Мазин выслушал внимательно и согласился. Хотя радио «Свобода» его волновало мало. За то они и доллары получают, чтобы «конфетки» делать. Другое мучило Мазина. Ничем его Брусков не удивил, к сожалению. Был он и без него наслышан. Но на этот раз, глядя на потерянного и подавленного Пашкова, решил сходить к генералу, хотя большой надежды, по правде, не питал, ибо состоял с шефом в отношениях ближе к официальным, чем доверительным.

Генерал был второй большой начальник за время службы Мазина. Первый, легендарный Дед, человек без юридического образования, да и вообще без высшего образования, связал себя с утро с подростковых лет и тогда же впитал на всю жизнь простую, но далеко не всем понятную истину: человек идет в милицию, чтобы бороться с преступниками. И он боролся. И чувствовал «своих» людей, его не отпугивали университетские значки, хотя в душе он и благоволил к практикам. Мазина Дед оценил сразу, еще в малых званиях, поощрял, и тот работал без оглядки, понимая, что делает дело нужное, а начальство это видит и ценит.

Но вот Деда «ушли». Сначала сверху пошел шепоток, что засиделся старик, да и без образования, да и при культе долго прослужил… Короче, новые времена, новые песни. И кадры росли новые, а им дорогу нужно уступать, чтобы, так сказать, не ослаблять поступательного движения. Короче, пошептались и «ушли», соблюдая проформу. Были и благодарственные речи, и призывы «не покидать строя на заслуженном отдыхе», и адреса в красных папках, на которые Дед поглядывал с мудрой тоской во взгляде. Потом он полил в последний раз цветы у себя в кабинете и ушел.

Новый генерал носил университетский ромб, но жуликов никогда не ловил, а выдвигался на ответственных работах и постах. Короче, никакой он был не генерал, а лишь высокопоставленный чиновник, для которого милицейская служба стала очередной ступенькой карьеры, на которую его приподняли, и он выполнял эту службу с той же заинтересованностью и активностью, с какой руководил бы легкой промышленностью или облоно. Был начальник неглуп, а в практике обхождения с людьми и потоньше Деда, погибче. Понимал он и Мазина, знал, что такие работники ему нужны, потому что одними приписками раскрываемость на уровне не удержишь, но видел, что и Мазин его понимает, и потому относился к нему так, как считал наиболее разумным, — работать не мешал, а с поощрениями и выдвижениями не спешил, предпочитая добродушно пошучивать насчет орлов-сыщиков. Бывал у него Мазин только по необходимости.

И на сей раз он появился на ковре по делу, которое счел необходимым. Генерал такого не ожидал, вначале удивился, а потом просто расстроился. Однако Мазина не оборвал, не сказал: «Не лезь не в свои дела», — а выслушал и покачал головой.