Потом фильм вышел на экраны. Один из многих, не худший по тем временам, но Игорь Николаевич воспринял его скептически, может быть, потому, что, когда на экране герой с пистолетом отважно отрывался от крыши, Мазину вспомнился подвыпивший зевака и его — «только ящики губють…».

Лично с Пашковым Мазина в самом деле свел «беспринципный работник печати» Брусков.

Когда-то очень давно Мазин занимался муторным делом пропавшего старика Укладникова, которого поначалу сочли потерпевшим и даже жертвой, а «убийцей» оказался он сам, да еще и военным преступником в придачу. «Делом» заинтересовался начинающий журналист из областной молодежной газеты. Проявив завидную прыть, он «захватил» Мазина прямо на дому, в собственной квартире. Звали его Валерий Брусков. Игорь Николаевич подумал тогда: «Парень воображает себя репортером, пробравшимся на виллу Брижит Бардо». Но ирония оказалась поверхностной и недальновидной. Брусков вскоре преуспел и из газеты местной и молодежной с ходу вскочил в центральную, широко известную, интеллектуальную и проблемную.

Вторично Брусков обрушился на Мазина с оригинальным редакционным заданием — описать не самый интересный, но нераскрытый случай. Так и сказал, расположившись вполне раскованно в служебном кабинете Мазина, модный, бородатый, в замше на молниях и с какой-то необычной заграничной ручкой, которой постукивал по фирменному газетному блокноту.

— Мы стараемся уйти от стереотипов. Нераскрытый случай! Ведь есть и такие?

— К сожалению, в Греции все есть, — ответил Мазин, не разделяя брусковского энтузиазма и будто предвидя их очередную встречу.

В третий раз Брусков разыскал Мазина не в поисках «случая», напротив, явился с собственным «материалом», который взволновал Игоря Николаевича похлеще, чем иное убийство.

Пришел он не один, а с моложавым и заметно растерянным человеком, внешность которого показалась Мазину знакомой.

— Игорь Николаевич, это мой школьный друг Саша Пашков. Вы, я уверен, слышали о нем. По его сценарию…

— Как же! — вспомнил гостя Мазин. — Даже на съемки заезжал. Вы, по-моему, себя там неуютно чувствовали?

— Поверьте, Игорь Николаевич, сейчас он себя чувствует намного неуютнее, — сказал Брусков убежденно, без всякого налета снобизма, которым грешил, представляя высокоавторитетную газету.

— Что случилось? — повернулся Мазин к Пашкову.

Тот хрустнул пальцами.

— Сам не верю. Был ли мальчик?

— Увы, мальчик был…

Вот что произошло.

В один прекрасный день, а точнее, ранний вечер, который вскоре оказался вовсе не прекрасным, в час, когда начала спадать жара, Саша сидел на веранде дачи своего преуспевшего одноклассника Брускова и болтал с ним в ожидании ужина и какого-то особо вкусного пирога, обещанного к чаю женой Валерия Мариной.

Дача, собственно, была обычным оставленным владельцами крестьянским домом, который Брусков, уже москвич, приобрел за сходную цену в родных местах с целью, как он солидно пояснял, «не отрываться от корней», а на самом деле сбегать время от времени от столичной суеты и чтобы порыбачить в местной, еще не умерщвленной «во имя человека» тихой речке.

Так они и прохлаждались, как вдруг Марина обнаружила, что на чудо-пирог не хватает сахара, пришла в легкую панику и выскочила на веранду с призывом:

— Спасайте, мальчики!

Призыв означал, что нужно немедленно отправиться в сельмаг и докупить недостающий продукт.

Сибаритствующий Брусков, вынув изо рта трубку, которую не столько курил, сколько картинно посасывал, произнес, лениво растягивая слова:

— Мариночка! Ну что за пожар? Может быть, перебьемся?

— С ума сошел! У меня тесто…

— Мучное, сладкое… Не знаем меры…

Идти ему, очевидно, не хотелось, и Саша решил прийти хозяйке на помощь самостоятельно.

— Дайте сумку, Марина. Я сбегаю.

— Сбегай, старик, сбегай, это недалеко, — великодушно разрешил Брусков, устраиваясь поудобнее в плетеном кресле. Вообще, хотя он и признал Сашу с новой московской высоты — все-таки кино важнейшее из… — на равную ногу приятеля, однако, не поставил и потому проявил некоторое хамство по отношению к гостю без угрызений.

Магазин, крепкий, но запущенный дом дореволюционной постройки из потемневшего кирпича, в этот час почти пустовал — к прилавку тянулось всего человек десять. Саша встал за тщедушным мужичком в штанах с бахромой и терпеливо ждал, пока тот отоварится нужным продуктом. Продавщица, под стать дому, крепко сбитая женщина в грязном халате, работала сноровисто, не давая простаивать стрелке весов, и мужичок перед Сашей вскоре уже протянул ей белую сумку, а вернее, наволочку, произнеся искательно:

— Сделай, Дуся, сахарку пять килограммчиков.

— Самогонку небось гонишь? — спросила Дуся неодобрительно.

— Ты что! Баба моя канпоты закатывает.

— Знаю я ваши канпоты! — буркнула Дуся, орудуя совком и гирями.

Саша поглядывал на весы, дожидаясь своей очереди.

— Держи! Канпот!

Мужичок с крестьянской дотошностью перебирал рубли и гривенники с медью, оставшиеся от «разбитой» десятки.

— Ты вроде ошиблась, Дусь…

— Чиво?

— Да ты ж за шесть взяла.

— А тебе сколько надо?

— Я пять просил.

— Бери! Килограмм не заважит.

— Дусь! Ты ж пять мне свесила.

— Еще чего! Протри глаза. С утра залил небось!

Мужичок и в самом деле потянулся пальцами к глазу, а Александр Дмитриевич, только что хорошо видевший, что взвешено было не шесть, а именно пять килограммов и желая сократить грозившие затянуться пререкания, решил вмешаться.

— Простите, вы в самом деле ошиблись.

У Дуси дыхание перехватило.

— Этот еще чего выступает?

— Не злитесь. Перевесьте и увидите сами.

— Буду я каждой пьяни перевешивать! У меня очередь ждет.

— Дуся! Народу-то немного, а ты, ей-богу, пять свешала, а у меня вот сдача с десятки. Сама посмотри! За шесть…

— Свешай ему, Дуся, свешай! А то его баба вместе с банками простерилизует! — хохотнул кто-то сзади.

Дуся прошлась недобрым взглядом по очереди.

— Вам лишь бы за алкаша вступиться. Ложи свою наволоку! Смотрите, ироды!

Сахар снова оказался на весах, и те снова показали пять.

— Я же говорил! — обрадовался Саша. — Я сразу заметил.

— Заметил! Постояли бы вы тут с мое! Заморочили голову, пьяницы проклятые… Забирай свою мелочь и вали, не держи людей!

Довольный мужичок сгреб с весов возвращенные монеты и торопливо слинял из магазина, а Дуся в упор уставилась на Пашкова.

— Вам чего?

— Мне кило. Сахару.

Продавщица насыпала сахар в кулек и подчеркнуто дождалась, пока не определился точный вес, глядя тем временем на Сашу не злобно, но внимательно, будто желая запомнить его на всю оставшуюся жизнь.

— Спасибо, — сказал Саша миролюбиво и примирительно и вышел, с известным удовольствием переживая маленькую победу справедливости.

На даче Брусковы послушали его рассказ и посмеялись.

Уже вкусно пахло чудо-пирогом, когда к веранде неожиданно приблизилась довольно унылая фигура в милицейской форме. Милиционер в помятой летней куртке, глядя поверх голов, приблизил пальцы к козырьку фуражки.

— Прошу извинения.

— Пожалуйста.

— Вот вы, гражданин в клетчатом пиджаке, случайно в магазин сегодня не заходили?

— Заходил, но не случайно. Сахар покупал.

Милиционер кивнул удовлетворенно.

— Понятно. Значит, при вас конфликт произошел?

— Какой конфликт?

— С обвесом.

— Ну, ерунда…

— Не могу знать. Прошу, пройдемте.

— Куда?

— В магазин.

— Зачем?

— Не могу знать. Приказано пригласить.

Саша вдохнул вкусный запах пирога.

— Это обязательно?

— Приказано доставить.

Приказ доставить прозвучал жестче, чем слово «пригласить».

— Я схожу, Валерий. Какая-то формальность, видно.

Брусков поморщился.

— Вечно у нас…

— Прошу, — повторил посланец закона, и Саша подчинился, сказав: «Извините, ребята, это, наверно, быстро», — а Брусков снова поморщился, будто зуб заныл, выбил трубку о перила и поднялся следом.