Павел Александрович Шестаков
Клад
Труп сидел у колодца, схватившись за стальную рукоять ворота. Голова свисала на грудь, лица не было видно. Можно было предположить, что погибший поднимал ведро и не удержал, выронил. Тяжелая, наполненная бадья устремилась вниз, разматывая цепь и раскручивая ворот, а он замешкался, не отскочил вовремя и попал под вращающуюся рукоять, набиравшую обороты. Первый удар оглушил, потом пришел смертельный. Человек упал на колени, опустился всем туловищем и остался сидеть на согнутых ногах, судорожно сжав в кулаке убивший его металл.
Таким, присевшим у колодца, увидела его на рассвете женщина из соседнего дома. Она вышла на крыльцо, любопытствуя, ждать ли нового дождя после вчерашнего ливня, но туч не увидала, а незнакомого человека в странной позе заметила, заинтересовалась, что за алкаша к соседям занесло, подошла к низкому заборчику и вдруг поняла, что «алкаш» мертв…
Мазин отложил снимок, мельком глянул на другой — крупно выделено лицо, обрамленное длинными, но жидкими, слипшимися в крови волосами, присохшими к впалым щекам, — сталь «испортила фото», смазала характерные приметы. Подумал: опознать будет трудно. Никаких документов при погибшем не нашлось. Иссохший, неряшливо одетый, покойник был, по всей видимости, из приумножившегося в последнее время племени бомжей, он же бич — бывший интеллигентный человек.
Соседка показала, что видит потерпевшего впервые, а хозяева двора вообще ничего не показали, ибо одинокий старик хозяин недавно скончался, дом завещал преклонного возраста сестре, с которой при жизни не ладил, а та жила в городе. В доме же временно и непостоянно обитал с согласия наследницы некий Александр Дмитриевич Пашков, которого соседка уважительно называла писателем. Но и писатель, видимо, в доме не ночевал, на дверях висел никем не потревоженный замок. Скорее всего бич забрел во двор случайно, мучимый похмельной жаждой, однако не справился с непривычным устройством и нашел вместо освежающей влаги нелепую смерть.
Такая вырисовывалась очевидность. Происшествие грустное, но рядовое, рутинное. Оставалось соблюсти формальности, тем более что и настроение Мазина не располагало к отвлеченным размышлениям. Другим, лично его касавшимся, была занята голова. Причем «касавшееся» не свалилось как снег на голову, а скорее обухом по голове пришлось…
Он придвинул к себе другую бумагу. Ее совсем недавно вручил Мазину начальник управления в своем кабинете, присовокупив сухо:
— Вот, Игорь Николаевич, ознакомьтесь и изложите свое мнение.
Бумага, видно, была не из приятных, но кто же посылает в высшие инстанции бумаги приятные?
Начиналась она словами:
Автор или не знал подлинного звания нового шефа, носившего пока еще полковничьи погоны, или — что бывает — хотел польстить адресату. Зато дальнейшее написано было напористо, в лихой обличительной манере.
«Обратиться к Вам меня заставляет чувство долга бывшего офицера милиции и потребность наряду со всеми советскими людьми активно участвовать в революционной перестройке нашего общества.
Как известно, в преодоленные партией времена застоя разъедающая язва негативных явлений затронула и органы внутренних дел. Конечно, в рядах милиции всегда было много честных бойцов, самоотверженно защищавших права и достоинство граждан. Однако воинствующие застойщики, имея высоких покровителей среди бывших руководителей министерства, всячески изживали неугодных, пользуясь клеветническими и провокационными приемами. Среди пострадавших оказался и я.
Будучи при исполнении служебных обязанностей, я по-прямому призыву граждан, зафиксированному в соответствующем акте, пытался призвать к порядку зарвавшегося пьяного хулигана, за что и поплатился. Хулиган, назвавшийся кинодраматургом, а ныне нигде не работающий Пашков нашел защиту в лице приятеля, столичного журналиста Брускова, в результате чего я был вынужден оставить службу и пострадал не только материально, но и мое честное имя. Непосредственным организатором расправы со мной в корыстных целях явился и сейчас занимающий высокий пост во вверенном Вам управлении подполковник И. Мазин, который пользовался особым расположением разоблаченного и осужденного преступника Чурбанова, от которого и получил повышение в звании.
Чтобы мое заявление не осталось голословным, прилагаю статью из газеты, которая в свое время активно популяризовала высокопоставленного взяточника Чурбанова, а теперь пытается выступать с позиций перестройки, вводя в заблуждение доверчивых читателей. Приложенная статья, написанная вышеупомянутым Брусковым, наглядно характеризует связь Мазина с Чурбановым.
Действуя исключительно в интересах гласности и перестройки, я лично для себя ничего не добиваюсь, но хочу раскрыть истинное лицо чурбановца Мазина, чтобы Вы могли с ним объективно разобраться и решить, достоин ли такой человек высокого доверия в наше время, когда от чекиста, как никогда, требуются чистые руки, как говорил Феликс Эдмундович Дзержинский.
Что касается беспринципного работника печати Брускова, то о нем я направляю соответствующее письмо в редакцию.
С глубоким уважением и надеждой на торжество социальной справедливости, бывший лейтенант милиции
В. Денисенко».
Разумеется, за долгие годы службы Мазин притерпелся к жалобам, доносам и анонимкам на собственную персону, но заявление пострадавшего бывшего лейтенанта выходило за привычные рамки, не укладывалось в обычные стандарты лжи и клеветы, скорее это был сюр, что в словаре расшифровывается, как «причудливо искаженное сочетание реальных и нереальных предметов». В данном случае «причудливо» объединялись и искажались факты, образуя абсурдную псевдореальность. Мазин уже давно с тревогой и печалью замечал, что в запутавшейся нашей жизни абсурд все больше утверждается в правах. Тесня здравый смысл и подавляя разум, он успешно питает и обслуживает зло. И хотя Мазин всю жизнь по долгу службы и убеждениям противостоял злу, лично против него зло в подобной форме обратилось впервые.
Он был подавлен и все-таки не настолько, чтобы не удивиться странному и тоже внешне абсурдному соседству фамилии Пашкова в двух таких разных бумагах. И потому Мазин, прежде всего повинуясь профессиональному навыку, подчеркнул в одной бумаге слова — «писатель Пашков», а в другой целую строчку — «хулиган, назвавшийся кинодраматургом, а ныне нигде не работающий Пашков». Потом под словом «ныне» провел еще одну черточку. История, о которой говорилось в заявлении, произошла не менее десяти лет назад, и то, что Денисенко не только не забыл обиды, но и хорошо осведомлен о нынешнем положении своих обидчиков, проливало некоторый свет на личность «пострадавшего».
Сказать, что Мазин знал Пашкова, было бы натяжкой. Всего дважды он его видел и только один раз разговаривал. Видел впервые еще до «истории», когда в городе снималась картина о местном подполье и милиция, как положено, обеспечивала порядок и безопасность на натурных съемках с пиротехникой и каскадерами. Мазина это, правда, непосредственно не касалось, но он полюбопытствовал и заехал на огражденную территорию.
Каскадер в это время готовился прыгнуть с крыши старого дома. Он стоял, ухватившись за трубу, и с беспокойством поглядывал на картонные ящики, выложенные на асфальте, на которые ему предстояло благополучно приземлиться.
Подвыпивший зевака громко хвастался за спинами милиционеров:
— Подумаешь, высота! Только ящики губють. Да я б с такой крыши безо всякой тары запросто б сиганул!
— Вы мешаете, товарищ, — урезонивала зеваку джинсовая женщина из съемочной группы.
— Да, да! Прекратите там реплики! — крикнул и режиссер.
Режиссера Мазин опознал сразу: тот сидел на персональном раскладном стуле с надписью на спинке «Гл. режиссер» и рассматривал каскадера в оптическую трубку, так называемый визир. Зато автора Мазину показал коллега. Пашков, скромный музейный работник, как-то сиротливо держался в стороне, словно не зная, что ему делать среди людей, воплощающих его творческий замысел.
