Но и солидного приданого не получилось. Деньги Фрося получала меньше двух лет, а потом пришло такое письмо:
«Тетенька родненькая!
Простите нас, ради Бога! Костя получил важное назначение советником за рубеж, и мы на несколько лет уезжаем, это для Дашеньки хорошо, овладеет языком, и приобретем нужные вещи, но так получается, что временно помогать Вам не сможем. Писать оттуда тоже будет затруднительно, это же горячая точка!..»
Тем приданое и ограничилось, не достигнув пятисот рублей.
Больше не было ни денег, ни писем.
Годы шли, наконец Фрося не выдержала, написала по старому московскому адресу, но оттуда сообщили, что адресат давно не проживает. Тогда Фрося бросилась к Захару. Захар адрес не дал, хотя о возвращении Ольги с семьей знал давно, как со слезами поведала соседям Фрося, отказал Захар наотрез.
— И не проси. Нечего в их жизнь сумбур вносить.
— А я как же?
— Твоя жизнь так сложилась. Смирись. За внучку радуйся. Она в особой школе учится.
— Какая еще школа?
Фрося в ужас пришла, потому что представила Дашу в секретной школе, где агентов готовят, и перед глазами возникла знакомая по фильмам картина: враги окружают Дашеньку в каком-то зарубежном городе, а она отбивает последнюю шифровку-морзянку на рации и прижимает пистолет к груди, чтобы выпустить последнюю пулю, не сдаться фашистам.
Но этот страх оказался напрасным. Ни на какую разведчицу-радистку Дашу не учили. Родители устроили ее в обыкновенную привилегированную школу с обучением на английском языке. Потом, правда, выяснилось, что способностей к языку у Даши не оказалось, и, кроме нескольких бойких модных словечек, ничего из школы она не вынесла.
А пока Захар вслед за зятем отнимал у Фроси и любимую внучку.
— Смирись. Кто ты такая? Бурьян необразованный, а девчонка человеком будет. Я ей и дом отпишу.
И Фрося вновь смирилась, хотя и сделала еще одну попытку. Собственно, не она, а Саша попытался, но об этом чуть позже…
Все, однако, кончается, и вот этот самый Захар, обездоливший Фросю, и сам теперь ждет своей участи где-то на замызганной койке в коридоре районной больницы, лишившись движений и речи, а очередные страждущие ждут не дождутся, пока он это жалкое скорбное место покинет ногами вперед.
— В районной он, — сказала Фрося.
Александр Дмитриевич кивнул. Где ж ему и быть? Не в Москву же Захара вертолетом в реанимационный центр везти! Захаров много, а бесплатная медицина на всех не напасется.
— Просил меня прийти.
— Вы же говорили, речь отнялась.
— Отнялась, отнялась. Зоя, соседка, сказала.
— Как же он просил?
— А мычал…
Мычал Захар, правда, невнятно, но соседка решила, что с сестрой проститься хочет. А что ж ему еще перед кончиной может понадобиться? Не иначе, прощения просить хочет. Все-таки нагельный крест носит.
— Проститься хочет. Нужно пойти.
— Пойдите, Фрося, пойдите. Грех не простить, — неожиданно поддержала Фросю атеистка Варвара Федоровна, — а ты, Саша, уж будь добр, реализуй монету, но не через спекулянтов, разумеется.
— Захару на апельсины? — усмехнулся Пашков.
— А что? — встрепенулась Фрося. — Если врачи разрешат…
— Постараюсь, — кивнул Александр Дмитриевич.
Появился предлог уйти поскорее, и он воспользовался им, в который раз грустно подивившись неиссякаемому долготерпению соотечественников. Но отдавать предпочтение Захару он, конечно, не собирался. Сначала следовало подыскать подарок для Веры.
Не так часто приходилось Александру Дмитриевичу приобретать подарки. Не любил и не умел. Точнее, не любил потому, что не умел, а не умел, потому что было трудно. И по ценам, и по выбору. Всегда мучился: то ли берет, понравится или нет, а больше всего опасался, что окажется подарок слишком дешевым. На дорогое же не было денег, круг замыкался…
Из первого магазина Пашков вышел с пустыми руками разочарованным, из второго — раздраженным, из третьего — злым, поругался с продавщицей, которая сразу определила, что он за покупатель. Больше искать не было ни сил, ни нервов. «Плевать! Куплю духи за пятнадцать рублей. Дорого внимание, а не подарок…» Но что же это за внимание, если коробочки, вполне на вид приличные, стоят на полках во множестве никому не нужные, а народ, даже безденежный, дерется за дорогими французскими, если выбросят, конечно. Лично он, да и большинство покупателей, как он подозревал, французские духи по запаху вряд ли отличат от наших, зато по цене каждый дурак поймет, «ху из ху».
«Противно это, и мысли противные, мелкие и бесполезные. Уж ху из ты, Вере прекрасно известно. Нужно оставаться собой. Какой я, такой и подарок», — решил Саша, но облегчения не получил. «Не в профсоюз плачу. Ищу подарок человеку, который так мало их получает… Что-нибудь надо все-таки оригинальное, запоминающееся, чтобы не развеялось парфюмерным нестойким ароматом…»
Пашков опустил руку в карман, и пальцы наткнулись на Фросину монету.
«Как это называется? Кулон, медальон?.. Ну, короче, то, что можно носить на цепочке в качестве украшения… Или брелок?.. Скорее брелок. А что? Вполне пристойный подарок. И не дешевый, между прочим. И оригинальный».
Саша обрадовался, настроение поднялось, но тут он вспомнил, что монета принадлежит Фросе.
«Но она же сама пятерку просила. А я заплачу три, и все дела. Она рада будет, и Вера довольна, и я в порядке. Остается еще пятнадцать рублей, хватит и на цветы и…»
— Скажите, пожалуйста, который час? — спросил он прохожего.
— Без двадцати, — ответил тот, не называя часа. Как-то уже вошло в понятие, если мужик у мужика спрашивает время после тринадцати, то ясно зачем. Даже анекдотец составился: «Непьющих просим приглушить звук, а остальным сообщаем: московское время четырнадцать часов».
Было без двадцати два. «Ч» минус двадцать, как еще изощрялись остряки.
«Если очередь окажется умеренная, возьму бутылку» — обманул он себя, ибо хорошо знал, что станет и в неумеренную.
В следующий раз в «замок» Саша ехал в нелюбимом, битком набитом троллейбусе. Когда машина тормозила рывками, в сутолоке дорожного потока молодая женщина, втиснувшаяся рядом, припадала в его нераскрытые объятия, когда же неопытный водитель круто трогал, поспешая в открывшуюся брешь, Александр Дмитриевич сам невольно приваливался к женщине. Эти незапланированные соприкосновения немного волновали и скрашивали трудности пути. Так и ехали, стараясь не смотреть друг на друга: толчок — рывок, потом снова.
«Не скажите, — подумал Саша, — и наш транспорт имеет свои преимущества. Возможно, со временем это повысит рождаемость в стране». И он уже представил себе заметку в «Вечерке» под названием «Демографический взрыв на маршруте номер семь», но тут соседка энергично «вышла из зоны» и успела проскочить в открывшуюся дверь. На углу что-то давали.
В «замке» Пашкова встретила мать и сразу произнесла осуждающе:
— Ни одну рюмку не упустишь!
— Какую еще рюмку? Я Фросе деньги принес. Как Захар?
— Поминают.
— Ого! Быстро он.
— С его-то пьянством! Удивительно, как до таких лет дожил.
— Ты даже не поминаешь?
— Я заходила, как положено. И тебе не советую засиживаться, у Фроси гостья.
«На то и поминки, чтобы гости были», — подумал Саша, не обратив внимания на то, что мать сказала не «гости», а «гостья».
Варвара Федоровна направилась в свою комнату, а он постучал во Фросину, не вполне готовый произносить приличествующие печальному событию скорбные слова о нелюбимом им Захаре. Ничего подобного, однако, делать и не пришлось. За накрытым столом не ощущалось поминальной скорби. Даже Фрося, повязанная траурным платком, выглядела оживленно, какой он ее давно не припоминал.
— Заходи, Сашенька, заходи, родной!
И такое обращение было несвойственно сдержанной Фросе, и Александр Дмитриевич отнес было его на счет выпитой стопочки, но ошибся.
— Помяни с нами Захара, царствие ему небесное, а Бог судья! Отмучился братец, и то хорошо. А нам после огорчения большая радость. Посмотри, кто приехал, Саша!
