И в этом подобии или репетиции апокалипсиса какие-то люди прячут древнюю золотую чепуху, чтобы уберечь то, что они называют сокровищами культуры…

Он вдруг резко прервался, будто наскочил на препятствие.

Вера уже поставила на стол все, что нашлось в холодильнике, нарезала хлеб, колбасу и плавленый сыр, положила помидоры и смотрела на Александра Дмитриевича терпеливо, с поправкой на выпитое неочевидно, сожалея, что пьянство этим не ограничится.

Пашков понял ее и молча наполнил рюмки, торопясь и проливая водку.

— Сядь. Я совсем не о том говорю. Не о том. Я как Шахерезада, что роковой час затягивала. Но мне какой-то подход нужен, ерунда, не нужен. Пришел час. Сядь и не чокаясь… Вера, раньше черному вестнику рубили голову, и поделом. Но куда же денешься? Он не хотел, но мы с Игорем Николаевичем посоветовались, и я взял на себя.

— Кто не хотел? Что, Александр Дмитриевич, вы на себя взяли?

— Федор умер, Вера.

Конечно, она никак не могла связать смерть Федора с кладом и понять, осознать то, что услышала. Может быть, в последнее время Вера вообще не так уж много думала о нем, но это вовсе не значило, что Федор давно ушел из ее жизни, и Пашков сразу увидел это, когда Вера беспомощно и даже с подобием улыбки, будто надеясь, что речь идет о другом совсем человеке, переспросила тихо:

— Кто умер, Саша?

— Помянем его, Вера.

Она машинально поднесла рюмку к губам, и тут лицо ее исказилось, будто у простой бабы, которая закричит сейчас, заломив руки: «Да на кого ж ты нас оставил!»

Но Вера не заломила и не закричала. Она выплеснула в рот водку и склонилась над столом, не то закашлялась, не то зарыдала.

Александр Дмитриевич поднялся, чтобы подойти, помочь выпрямиться, но она сама справилась.

— За что же ему так?

Вера сказала «ему», а не «мне» или «нам».

— Он не хотел больше жить, не мог.

— Что значит — не хотел?

Саша выпил свою рюмку.

— Он покончил с собой.

И сбивчиво, без подробностей рассказал все, что необходимо было сказать, недоговаривая там, где можно было ограничиться.

— А монета от него, как на память… Это он бросил.

Она провела пальцами по лбу.

— Мне снилось недавно, что он пришел, и я вижу его внизу, под лоджией, а он взмахнул рукой и ушел. Значит, не просто взмахнул, а бросил… Но почему не написал?

— Я же говорил, он не хотел, не мог.

— Зачем же монета?

— Это завещание.

Вера молчала, но заметно было, что она не думает о главном, с точки зрения Пашкова, — откуда у Федора монета, нашел ли он клад?

— Вы покажете мне его могилу?

— Да, Игорь Николаевич обещал. Поедем вместе.

— Это хорошо, — сказала Вера. — Да, хорошо, что он здесь. Мы будем ходить к нему. Девочка будет знать, где похоронен ее отец. Она скоро станет взрослой, она поймет, не осудит его.

— Вера, — прервал Александр Дмитриевич, — ведь он бросил монету не случайно.

— Да-да… Завещание.

— Возможно, он нашел клад.

Она пожала плечами.

— Не знаю, Мазин мне не говорил.

— Мазин и не мог сказать. Федор не успел сообщить.

— О кладе? Мазину?

— Он о тебе думал.

Вера снова пожала плечами.

— Не нужно о кладе. Лучше выпейте, Саша. Мне от водки нехорошо, особенно сейчас. А вы пейте.

— Вера! Что, если клад найдется?

— Не понимаю, Саша. Не до этого мне, сами видите.

— Конечно. Но это большие деньги. Никто не знает, где клад.

— Он нашел одну монету?

Спрашивала она без интереса. Саша понимал, что разговор о кладе неуместен, но не мог сдержаться.

— Он подал мне идею. Если она осуществится, ты будешь обеспечена.

— Что? Саша, вы много выпили. Но пейте еще, только не нужно об этом. Я прошу.

— Ты будешь обеспечена. Федор хотел…

Вера не слушала и не слышала.

— Не знаю, что я сейчас чувствую. Я не видела его много лет, я не надеялась видеть. Я вчера еще, даже сегодня утром считала, что он давно ушел из моей жизни. Сейчас мне так плохо. Я даже не могу вас о нем расспрашивать. Мне нужно пережить сначала.

— Мне лучше уйти?

— Не знаю. Я была очень рада, что вы позвонили. Тут опять появлялся этот отвратительный Валера, он вас искал.

— Зачем? — спросил Пашков, не думая, что Валера должен быть на рыбалке, а не разыскивать его в городе.

— Он вас спрашивал, Саша, — повторила Вера.

— Все меня ищут, но я никому не нужен. Вера, я иду домой. Но мы еще увидимся, Вера.

— Конечно.

— Возможно, я найду клад. Тогда твоя жизнь изменится.

— Саша! Я привыкла к своей жизни. Зачем мне клад?

«Клад ей не нужен? Ха-ха!» — вспоминал Пашков слова Веры, нащупывая в темноте ключом замочную скважину. Свет на лестничной площадке не горел. «Не осознала… Зато я осознал. Правда, не знаю, что с ним, с этим кладом, делать. Ладно, утро вечера мудренее. Были бы деньги… Наконец-то, зараза…» Ключ вошел в отверстие и повернулся. Александр Дмитриевич толкнул дверь, прошел нетвердо через прихожую и устремился к дивану. Раздевался он уже в полусне.

Разбудило сердце. Пролежал слишком долго на левом боку и проснулся от боли в груди. Впрочем, когда Пашков осознал себя проснувшимся, болело все, особенно голова. Он чувствовал себя старым, разбитым и слабым. «Что поделаешь, — попытался успокоить себя Саша, — если в моем возрасте ничего не болит, значит, уже умер. Но пока жив». Он сел на диване. «Кажется, на кухне осталось… Это хорошо. Подлечусь, засну спокойно, а утром и решится…»

Александр Дмитриевич поднялся и, не включая электричества, двинулся на кухню. Туда сквозь штору пробивался свет уличного фонаря. Недопитая бутылка и стакан чернели на столике. «Натюрморт в полночном освещении…» Он взял бутылку и опрокинул над стаканом. Знал, через край не перельется, но и не на донышке. Булькнуло в темноте. Противный звук, какой-то туалетный. Не то что из концерта для фортепиано с оркестром… Хорошая тема для диссертации: «Нравственная классификация звуков». Торжественные фанфары, радостные — пение птиц, грозные — артобстрел, постыдные… И так далее. Какая, однако, водка дрянная. Фу, гадость!.. Зато сейчас полегчает».

Полегчало, но сон не шел.

«Как она сказала? Привыкла, не нужен клад? Пожалуйста! Это же выход. Если ей не нужно, а Дарье наверняка мало, остаюсь один я. Что же я сделаю? Пора решить. Только без эмоций. Рассудим логично промытыми спиртом мозгами. Про и контра, за и против. Раз, два, начали!

Первый вариант. Бегу за рубеж. Решение, достойное мужчины. Новая жизнь. Не паршивая Захарова «фазенда», а ранчо в Калифорнии, пусть даже в Вермонте, как у Солженицына. Потягиваю виски на веранде, и ни строчки! На все плевать. Смотрю боевики в ящике. Прекрасно. Это про. А контра? Попадусь. Не сумею. Не тот человек. А если и сумею, через полгода совесть замучает. Запью и сдохну раньше, чем потрачу деньги. Не тот человек. Первый вариант отпадает».

Саша потянулся со вздохом.

«Второй. На блюдечке с каемочкой родному государству. Бескорыстно. Про? Чистая совесть: Немного. Прямо скажем, мизер. Чувствовать себя идиотом всю оставшуюся жизнь!.. В газете напечатают: «Так поступают советские люди», и советские люди на меня пальцами показывать будут. Посмотрите на кретина, который мог обеспечить спокойную старость, а сдыхает в нищете. По собственному слабоумию». И каждому придется ответить: «Совершенно верно. Именно так!»

Но почему обязательно в нищете? Вере ничего не нужно, а Дарье слишком мало, они отпадают. Нахожу и пользуюсь положенным. Однако предстоит еще заполучить вознаграждение. У нашего-то государства! У чиновников, мелкой сволочи. Глаза завидущие, руки загребущие, и, будь добр, отвали многие тысячи какому-то счастливчику, что в конторе штаны отечественного производства не протирал, на колхозной ниве не пахал и не сеял, мартен и шахту в кино только видел. За что ему, тунеядцу проклятому! Запросто найдут законный крючок, как пить дать докажут, что нет моей заслуги. За что же деньги платить? Само в руки пришло, вот и прояви честность, а не рвачество, отдай миллион! А за честность у нас не платят, честность у нас норма жизни, а если для тебя не норма, кто же ты такой? Не наш человек. И вместо тысяч рублей тысяча хлопот, затаскают, замордуют, пришьют дело не хуже сухово-кобылинского. Да еще рэкетиры унюхают… Не рад будешь. Тем более что, не ведая истины, подлецы в чем-то правы будут — не я ведь клад нашел, а Федор! Совсем скверно. Где сил на такую тяжбу взять!»