— И вы вновь спускаетесь с вершины за камнем?

— За кладом, хотите сказать? Но без радости Сизифа, признавшего абсурд. Все-таки нам в детстве внушали примат разумного, даже сказку собирались сделать былью.

— Кажется, я вас понимаю. Огромный соблазн списать все на застой. Я часто думаю о собственной вине.

Мазин хотел сказать: «Филину бы ваши мысли», — но остановил себя, побоялся услышать, что профессор грех замолить собрался, во что даже непримиримый Сергей поверил, и про себя добавил к собственным словам: «Жаль только, пламенный мотор вовсе не вечный двигатель».

Мазин провел ладонью по груди.

— Вы, Александр Дмитриевич, до сих пор считаете, что Вера ничего не должна знать об отце своего ребенка?

— Нет, теперь не считаю.

— Я тоже. Тем более она напугана, приняла монету за угрозу. Нужно рассказать ей все, что вы знаете.

— Она захочет побывать на могиле.

— Это ее право. Расскажите ей… Чтобы обойтись нам без фотоснимков. Хотите, я подвезу вас?

Пашков подумал. В музее такой разговор невозможен, домой она придет часа через три… До приезда Мазина он собирался остаться на «фазенде» до вечера, спустить воду и проверить, на месте ли клад. В глубине души не верилось в его реальное существование. Да и не решил до сих пор Пашков, как инсценировать находку. Хотел сначала убедиться, потрогать руками, хотя и это страшило. А вдруг никакого клада в колодце не окажется? Если же на месте, придется действовать, что тоже грозило осложнениями. Лучше бы «найти» после отъезда Сергея, да и Дарьи. Но уедут ли они до продажи дома, останется ли у него доступ к колодцу?

Как быть? Предложение Мазина помогало оттянуть решение, и Саша согласился ехать.

— Подвезите. Я поговорю с ней. Но лучше не в музее, как вы думаете?

— Да. Конечно.

— Тогда подбросьте меня домой. Я сначала созвонюсь.

— Пожалуйста.

Высаживая Пашкова, Мазин думал не о кладе. «Нужно в поликлинику заехать, давление проверить».

Александр Дмитриевич набрал музейный номер. Обычно в ответ просили подождать, пока позовут Веру, или перезвонить, когда кончится экскурсия, однако на этот раз Вера оказалась рядом и ждать не пришлось. Подошла и заговорила непривычным Саше взволнованно-торопливым тоном, в котором он сразу не разобрался, не оценил. Только договорившись о встрече и положив трубку, Александр Дмитриевич понял, что никогда раньше не слышал ее радостного голоса и привык, смирился с тоном человека, отягощенного ненужными ему чувствами и навязчивостью, которого обременяют подарки и внимание, обязывающие к ответной деликатности и уступчивости. Все это он остро ощутил, услышав впервые подлинно заинтересованный голос Веры, обрадованный, что он нашелся наконец, не пропал и не погиб. Но, услыхав, испытал не радость, а обиду. Слова срикошетили о прошлое и ударили по самолюбию; стало обидно за годы «нищенства», за поданную милостыню, и тут же начался приступ обычного самоедства, и потянулась череда воспоминаний об усилиях, которые постоянно заканчивались разочарованием. С тех еще университетских дней, когда увлекала наука, когда протирал стулья в библиотеке, пока друзья танцевали и влюблялись, а потом не прошел в аспирантуру, потому что туда нужно было устроить племянника ректора. И хотя ценивший Сашу заведующий кафедрой обещал, что на следующий год выбьет место обязательно, Пашков не стал топтаться у дверей храма науки, а предался другому увлечению — краеведению, которое считал скромным и благородным, а оно его неожиданно на кинематограф вывело и в большие соблазны. Фильм был, семья была, что вроде бы по любви создавалась, и Вера была, и они лежали вместе в постели, а она сказала, что любит Федора. И так всю жизнь. В последний момент оказывалось, что он не нужен…

До назначенной встречи оставалось время, и Саша, пошарив в запасниках, нащупал в дальнем углу кухонного шкафчика бутылку водки, энзэ на случай прихода Дарьи, и плеснул в стакан щедро, чтобы облегчить боль в засаднивших ранах. Потом добавил… Впрочем, до кондиции, когда человек становится не очень умным, но веселым, как один его приятель определял предпоследнюю стадию опьянения, Саша не дошел и, поднимаясь к Вере, вполне собой управлял, Хотя состояние и чувствовалось, конечно.

«Ничего, не помешает. Ситуация абсурда. Впервые она хочет меня видеть, чтобы я сообщил… о смерти Федора».

Вера распахнула дверь, не спрашивая, кто пришел.

— Саша, вы не представляете. Я вас так искала.

Пашков поднял правую руку и распрямил ладонь.

— Все в порядке.

— Слава Богу. А у меня такое…

— Все знаю.

Он опустил руку и почувствовал неуместность поведения, которое могло показаться и легкомысленным, и высокомерным одновременно.

— Простите, Вера, я немного выпил, делайте поправку, но вы сейчас поймете… Иначе мне трудно.

— Входите. Что вы знаете? Откуда?

— Шофер автобуса — мой лучший друг. То есть я тоже знаком с Игорем Николаевичем. И он рассказал…

— Что рассказал, Саша? Меня все это просто убило. Неужели я помогла преступникам?

— Ну, тогда уж мы оба.

«Что это я несу? Перебрал, что ли? Нет ведь преступников, я должен правду сказать. Боюсь? Нужно говорить. Может быть, не сегодня? Она по телефону подтвердила, что любила все время Федора, и я будто мстить пришел. Нет-нет, все-таки чем скорее, тем лучше».

— Вера, у тебя не найдется граммов пятьдесят?

Она глянула с сомнением.

— У меня есть водка, но вы сказали, что уже выпили.

— Так, Вера, только непьющие рассуждают. Пойдем на кухню, налей в долг.

— Что вы, Саша! Пожалуйста.

Пашков пододвинул табурет, сел, прислонившись к стене. Вера достала из холодильника запечатанную бутылку.

«Держит, «как у людей», не для себя».

— Извини, Вера, тебе тоже придется пригубить.

— Я не пью, вы же знаете.

— Знаю, но случай особый.

Говорил он с пьяной настойчивостью, но она поняла, что случай в самом деле особый, и кивнула уступчиво, как умела уступать, сохраняя себя: да, мол, выпью, хотя мне это и не нужно.

Саша дернул за язычок фольги.

— Сейчас я достану закусить.

Вера поставила на стол тарелки.

— Что же вам сказал Игорь Николаевич?

— Это потом, Вера. Сначала самое трудное. Ты же по себе знаешь, что есть судьба. И у многих людей жизнь складывается так, что жить не хочется. Сегодня я думал о себе. Вот только что думал. И меня поразила элементарная мысль. Все, к чему я прикасаюсь, ускользает. Коснется и уходит, убегает как от прокаженного. Я постоянно кому-то и чему-то не нужен. Жизнь без устали доказывала мне, что я не нужен науке, не нужен искусству, не нужен близким… Тебе! Следовательно, не нужен себе.

Он остановился, с трудом соображая, как от собственной ненужности перейти к смерти.

— Что с вами, Саша? Речь ведь о кладе.

— О кладе? Верно. Я — это всего лишь я, один человек. А клад — страница истории. Представь, Вера, как побежали назад века. И вот только вообрази! Труп вождя на богато расшитой мантии, стоны и крики подданных. Наверняка лицемерные, ведь мало кто убивается всерьез из-за смерти царей. Но есть и подлинные вопли — жен и рабов, тех, кого приносят в жертву. Эти вопят неподдельно, хотя бы потому, что повелитель осточертел им и в этом мире и нет никакой охоты сопровождать его дальше.

Но дело сделано, кровь пролита, путь в царство богов открыт, и рядом с телами мертвых кладут проездные и командировочные — золотые вещи. Народ подходит и горстями и шлемами засыпает трупы, монеты, мантии. Курган растет на глазах. Потом его покидают, потому что здешняя временная жизнь продолжается.

С годами и веками он зарастает травой, оседает и теряет первоначальные гордые формы, становится обычной частью степного пейзажа. И так до тех пор, пока любознательный петербургский профессор не нацеливается завороженным взглядом сквозь очки на эту неровность ландшафта и сквозь спекшуюся на солнце черную землю ощущает золотой блеск.

О радость! Пишут газеты, в восторге приват-доценты, глазеют зеваки на клад под стеклом. А через степь уже не конные орды гуннов и скифов с тяжелыми повозками, а пропахшие бензином и порохом танки рвутся вперед и вперед, и запах гари уносит ветер, а тяжелый запах трупов остается, и на него слетаются мухи.