— Вот вы как думаете! Вам нужно писать детективы.

— Мне? — Пашков удивился. — По-моему, достоинство детективщика как раз в обратном — найти в самом невинном человеке признаки преступника и запутать читателя.

— А вы в самом преступном нашли наивного. Это тоже хорошая возможность запутать. Если не читателя, то самого себя.

— Не понял.

— Скажу коротко, без дедуктивных изысков. Придется поверить на слово. Пухович, во-первых, почти не Пухович. Это фамилия его последней жены. Во-вторых, я сам его арестовывал много лет назад по обвинению в убийстве людей, которые могли быть опасны ему, преступнику еще с военных лет. Вот так, дорогой Александр Дмитриевич.

Мазин перечислил факты буднично и остановился, без удовлетворения пережидая произведенный эффект. К сказанному он не мог добавить для себя главного: «И тем не менее я виноват в его смерти».

— Переварили информацию? Пищу для ума?

— Заворот кишок от такой пищи схлопотать можно.

— Пожалуй. Во всяком случае, в голове она у меня с трудом переваривается. Может быть, от усталости. Хотя состояние это для меня непривычное. Странно. Живет человек, живет и не ощущает усталости. А та себе накапливается, пока не споткнешься о малую кочку. Кляуза-то Денисенко — сущая чепуха, глупость сплошная. Ну какой я чурбановец? Всю жизнь на зарплате. Знаете, как врагам желают? Чтоб тебе жить на зарплату! Так и жил, и считал, закалился. А на самом деле израсходовался. От ерунды нервы сдали, к вам прибежал, а тут пищи сверх аппетита, блюдо за блюдом, хочешь, не хочешь — переваривай…

Невольно Мазин доверялся Пашкову больше, чем хотел, но тот слушал не с сочувствием, а с досадой.

«Поголодал бы лучше! Мне было бы проще, да и самому полезнее. Зря ведь переваривает. Конечно, от Доктора я такого не ожидал, и связь его с Валерой, видно, особая, однако к кладу оба отношения не имеют! Но не могу же я свои карты на стол бросить. Слишком ставка велика».

— Денисенко — пакостник, факт. На его счет я не обольщаюсь. Но какой же он кладоискатель? Интеллект не тот. Одно дело к раймагу присосаться, а другое — исторические ценности.

Мазин покачал головой.

— Не обольщаетесь? Боюсь, недооцениваете. Забыли, как он вас чуть было в инвалида не превратил? Такие на многое способны.

— А вы забыли, что он рыбу ловит.

— Не в мутной ли воде?

— Вы в самом деле устали.

И оба подумали почти об одном и том же.

Мазин: «Почему он так категорично отметает Филина и Денисенко?»

Пашков: «Не слишком ли я упорствую, обеляя Доктора с Валерой? Платон мне враг, но истина дороже? Глупо!»

Выводы оказались зыбкими.

Мазин: «Не может же он быть в сговоре с ними».

Пашков: «Он еще меня за их сообщника примет!»

Александр Дмитриевич сказал осторожно:

— Мне путь ваших мыслей не совсем ясен, но я ничего не спрашиваю. Мои-то предположения ни к чему не обязывают. А ваши — служба. Поэтому и не спрашиваю. Как говорится, вопросы задаете вы.

— Спасибо. Если не ошибаюсь, вы уверены, что клад никто не нашел?

— Уверен, — подтвердил Пашков и снова спохватился.

«Дурак, слишком самоуверен! Зачем мне замыкать его на себе? Что он подумает, когда я найду?..»

— Вы оптимист?

— А вы — напротив?

Мазин вынул носовой платок, вытер пот.

— Жарко. Даже в тени. Нет, я не пессимист. На крайней позиции Сергей, Дашин супруг.

— Ну, такой может любого заподозрить.

— Кроме вас, — улыбнулся Мазин через силу.

— Намекаете?

— Не на клад.

— Будем надеяться, — вздохнул Пашков. — Он, к счастью, на кладе зациклился.

— Я знаю. Денисенко подозревает.

— Очень. Считает, что Федор клад нашел, а Денисенко его прикончил.

— Разве так не может быть?

— Выходит, Федор с того света монету в лоджию забросил?

— Спасибо за аргумент, Александр Дмитриевич. Если бы Денисенко все слышал, он бы горько раскаялся в причиненных вам обидах.

— Вы с Сергеем к нему подсознательно недоброжелательны.

— А вы простили?

— Как вам сказать? По-моему, озлобленность и мстительность — качества болезненные. Теперь даже со Сталиным разбираются, говорят, болен был. Кстати, когда он умер, вы тоже плакали?

— Я не плакал.

Мазин вспомнил…

Их тогда разделили на группы, чтобы стоять в почетном карауле у бюста в вестибюле университета. В каждой была хоть одна «плакальщица», обычно активистка, которая стояла в слезах. Нет, никого не насиловали, не заставляли, плакали от души, искренне, и не только активистки. Игорь не плакал. Он еще находился под впечатлением новогоднего случая. В соседнем доме собрались отпраздновать знакомые ребята. К счастью, не такие близкие, чтобы и его пригласить в компанию. Собрались и исчезли.

Сначала было молчание. Все соседи замолчали и замкнулись. Потом пошел опасливый шепот: оказалось, в новогодней компании хохмили по глупости: ты, мол, будешь министр финансов, бабки собирать, ты — иностранных дел, чувих обеспечишь, а ты — торговли, купишь по потребности. Конечно же, нашелся и «министр внутренних дел», стукнул немедленно, всех и замели. И по статье, что в ужас ввергала, пятьдесят восьмой, десять, антисоветская агитация — по семь лет! Родители, с горя обезумевшие, в Москву писали. Оттуда ответ: ошиблись товарищи на месте, не агитация, а организация, пункт одиннадцатый, — и накинули до червонца. К счастью, год ребята встречали пятьдесят третий…

В марте Мазин не плакал, размышлял, но в перемены поверил только летом, в студенческом лагере на Черном море. Однажды он перепарился на пляже и зашел в столовку воды из бака выпить. Общепит размещался в просторном бараке, украшал который большой и даже огромный портрет знамен итого человека в интеллигентном пенсне — Лаврентия Павловича Берии. В те месяцы Лаврентий Павлович очень возвысился и считался вовсе не профессиональным палачом и мучителем, а важной политической персоной. В газетах его фамилия неизменно упоминалась в первой руководящей тройке — Маленков, Берия, Молотов, что напоминало римский триумвират — Цезарь, Помпей и Красс.

И тут Мазин увидел, как, встав на табурет, обыкновенный мужик затрапезного вида молотком и клещами нагло курочит костыли под портретом. Игорь замер с кружкой в руке, но подбежал комендант в белом кителе и заорал: «А тебе что здесь надо? Ты кто такой? Ты еще не дорос на такое глазеть!» Под этот крик Лаврентий Павлович покачнулся и стал сползать по стене, жалко, как показалось Мазину, глядя из-под стекол: «Что, мол, поделаешь, ваша взяла!» Комендант кинулся к портрету, крикнув Игорю: «Что стоишь? Иди помоги!» Видно, дело делал, но боялся по привычке, что портрет опрокинется. Помогать Мазин не бросился. Поставил недопитую кружку и вышел из столовой.

Вот так, без слез, оставил он эпоху, в которой прожил первую треть жизни, и вступил в новую, обыкновенную, как казалось, справедливую, хотя бы потому, что человека уже не могли сгноить в лагере за праздничную хохму, а врагами стали считаться те, кто действительно не признавал существующий порядок лучшим в мире, да к тому же непрерывно улучшающимся. Сам Мазин был далек от официальных восторгов, считал порядок обыкновенно-государственным, в меру строгим, в меру справедливым, сомневался в том, что коммунизм можно построить за двадцать лет да еще и въехать в него бесплатно на трамвае. Любой общественный порядок, по мнению Мазина, совершенствовался повседневным добросовестным трудом, так и он всю жизнь старался поступать, а оказался у разбитого корыта, когда со стен сняли очередные портреты…

— Нет, тогда я не плакал. Теперь сожалеть приходится.

— О чем? Не застой же оплакивать!

— Я о собственной жизни думаю. Другую-то никто не даст.

— Любим мы каяться.

— Не каюсь я. Но и не могу быть счастливым, как Сизиф. Есть такое мнение, — усмехнулся Мазин, — что Сизифа следует считать счастливым. А кто же еще полицейский, если не Сизиф? Вечный неблагодарный труд.

— Вы читали Камю?

— Когда мне читать! Попалось как-то. «Миф о Сизифе». Там одно верно: от собственной ноши не отделаешься.