Он затруднился найти нужное слово.

— Зачем же вы пришли ко мне?

— Я собирался спросить о Денисенко.

— Денисенко? — переспросил Филин.

— Эта фамилия вам ни о чем не говорит?

— Не знаю… Возможно, запамятовал.

— Запамятовали или не знаете?

Лицо Филина вновь приняло осмысленное, даже напряженное выражение, казалось, он напрягал память.

«Или прикидывает, стоит ли говорить правду».

— По какому вы, собственно, поводу интересуетесь?

«Любопытно, что Пашков сначала тоже не отреагировал на эту фамилию, хотя оба прекрасно его знают. Что же делать? Напомнить профессору о человеке, которому он порекомендовал купить дом?»

Мазин подумал и решил — не стоит.

— Если вы не знаете Денисенко, нет смысла говорить о поводах.

Филин смотрел растерянно.

«Не знает, что делать. Ну что ж… Его воля».

— Сожалею, что побеспокоил.

— Я хотел бы быть полезен.

— Вы помогли мне.

— Чем?

— Историей о кладе.

— Сомневаюсь, что вы не знали…

— Поверьте. Но теперь знаю.

— Будете искать?

— Мое дело преступников искать, а не клады.

— Ах, Игорь! — Профессор уже взял себя в руки. — Пока вы бьетесь, очищая человечество от недостойных, участь его предрешена. У нас даже состоялась на эту тему любопытная беседа с Сашей Пашковым. Не в людских силах изменить общество, в самую суть которого вкралась изначальная ошибка.

— Кто же ошибся?

Филин многозначительно поднял палец.

— Небесная канцелярия?

— Не шутите. Вы знаете, что сказал кардинал Ретцингер?

— Откуда мне знать о кардинале Ретцингере? От церковных проблем я далек.

— Он говорил не о церкви, а о природе вещей. «С помощью смертоносного вируса истерзанная земля очистится от людей». Вы интересуетесь СПИДом?

— К счастью, только в неслужебное время.

— Не спешите радоваться. Я внимательно рассматриваю эту проблему.

— В каком плане?

— Собираю материалы, опубликованные в печати. Я обратил внимание еще на первые публикации. Тогда американцев разоблачали, что они якобы вывели вирус в лабораториях… Потом про мужеложцев заговорили, тоже, мол, их нравы… Ну а потом серьезнее, серьезнее, а сейчас уже и повизгивание началось, легкий озноб, грозящий смениться критической температурой. Очень любопытно. Хотите заглянуть в мое досье?

— Спасибо. Я читаю газеты.

— Как хотите. Однако, по мнению специалистов, это катастрофа глобального масштаба. Есть о чем подумать.

— О чем же выдумаете?

— Лично мне, как вы понимаете, опасаться катастрофы не приходится. А вот как остальные, интересно. Кто кого? Команда СПИДа против сборной человечества?

— За кого же вы болеете?

— Я объективный болельщик. Пусть победит сильнейший.

— То есть СПИД?

— Ну, не делайте из меня человеконенавистника! Просто любопытно дожить до конца света. Не каждому такой шанс предоставляется.

— Неужели верите?

— В свой шанс? Боюсь, староват. Но потянуть немного хочется, чтобы дождаться, пока игра пойдет в одни ворота. Года два-три, а? Как вы думаете?

Филин засмеялся негромким смешком.

— Такое каждую тысячу лет происходит. Ждут конца света.

— И не могут дождаться? Верно. Но сейчас шансы возросли.

— Не у каждого. Между прочим, во дворе дома, где жил Захар, погиб человек.

Филин отреагировал моментально и коротко:

— Кто?

— Не знаю. Не установлено.

Мазин встал.

— Еще раз спасибо за информацию. Жаль, если сказали не все. Но вы, как я вижу, больше верите в судьбу, чем в уголовный розыск. С ней я вас и оставляю.

— Погодите, Игорь. Я не понимаю вас. Этот человек, что погиб… вы связываете его смерть с кладом?

— Повторяю, профессор, до встречи с вами я ничего не знал о кладе.

— Но теперь…

— Стоит подумать. Простите, что задержал.

Наверно, Филин предпочел бы, чтобы Мазин не спешил. Но слова о судьбе уже были сказаны.

На окраинной улице было по-прежнему тихо и малолюдно. Только поодаль от дома стояла машина. Мазину показалось, что он ее недавно видел. Да, кажется, возле магазина. Мазин скользнул по машине взглядом. Водитель дремал, наклонив голову на плечо.

«Если ты вернешься домой цел и невредим, то я буду считать, что Господь простил тебя…»

Эта фраза всплыла в памяти Мазина из очень далекого прошлого, потому что читать беллетристику при его работе, а тем более перечитывать не было никакой возможности, и даже поток внезапно разрешенных сенсационных книг, о которых все только и говорили, бурлил стороной рядом, и ему постоянно приходилось выслушивать удивленное: «Не читали? Не может быть!»

Однако не только в недостатке времени было дело, сама действительность понеслась похлеще книжного потока, и не хотелось занимать мудрости, хотелось самому разобраться, почему всю жизнь считал он себя человеком полезным, делающим нужное дело, а оказалось, что не только он, но и целое поколение сделали в лучшем случае мало и недостаточно и даже, как считали многие, совсем не то сделали и вреда принесли больше, чем пользы. На этот вопрос ответить ни «Дети Арбата», ни даже «Доктор Живаго» не могли, такой вопрос нужно было задавать собственной совести, сколь бы ни был жесток возможный ответ.

Ответ предусматривал и ответственность, и Мазин все отчетливее видел, что и сам он, и многие, что работали рядом с ним, совершенствуясь в рамках службы, все больше сужали до этих рамок и чувство ответственности, закрывали глаза на жизнь общества в целом. Общество воспитывает, мы подчищаем брак. По видимости, так оно и было, сначала будущий преступник садится за парту, а потом уже в тюрьму. Считалось к тому же, что общество свои функции выполняет отлично, и недалек час, когда мазинская профессия перейдет в разряд отживающих, вроде тех ассенизаторов, что он помнил по довоенному детству. Погромыхивая по булыжнику пахучими бочками на колесах, они разъезжали по городу, ничуть не смущаясь своего занятия, ибо было оно необходимым людям и приносило честный заработок. Что ж, и профессию Мазина называли социальной ассенизацией, но вот предмет его труда вопреки наивным опасениям некоторых идеалистов, «лекторов по распространению», не только не ушел из бочек в канализационные трубы, а, напротив, начал вздувать люки, выплескиваться там, где и не ждали.

Когда Мазин впервые надел форменный китель с плотно облегавшим худую шею синим воротником, существовала еще довольно четкая грань между преступником и непреступником. Смешно сказать, с закоренелым вором в законе легче и понятнее складывался разговор, чем вот один из недавних, например, с женщиной, в которой и женщину-то признать было трудно, хотя ей и двадцати трех не исполнилось. Тупо и убежденно повторяла она:

— Умру. Ну и что? Ваше-то дело какое? Я вашей прекрасной жизнью жить не хочу. И лечиться не буду. Зачем мне лечиться…

И он сокрушенно понимал: умрет, и ничем он ей ни помочь не сможет, ни покарать за тех, кого успела она посадить на иглу.

Или другая, совсем непохожая на первую и вовсе не собирающаяся умирать, а наоборот: полная желания жить на всю катушку, обслуживая иностранцев за деньги, несравнимые с трудовой зарплатой, вчерашняя школьница-медалистка и редактор стенгазеты…

Или мальчишка с сонным лицом, любитель мороженого, которого посылали обворовывать квартиры только потому, что по малолетству он не мог был быть наказан подобно совершеннолетнему. И он шел, а потом ел с большим удовольствием пломбир.

Когда-то императрица Елизавета Петровна полагала, что взяточник — единственный преступник, достойный смерти. Что бы, интересно, сказала она об учительнице, которая через классного активиста дает наказ родителям, что должны они подарить ей на день рождения?

Когда же началось это стирание граней? Нет, не в один день и не в один год. Сначала над подобными курьезами посмеивались, хотя нужно было вовремя тревогу бить. Не били. Принимали дела к производству, действовали в рамках, гордились успехами частными, а чувство гражданское притуплялось. Пропади оно все пропадом! Мне и своего хватает. А у них там родители есть, школа, комсомол, коллектив и так далее и тому подобное. «У них»… Будто «они» на Луне находятся, а не через дорогу или в соседнем доме. Вместе со средой окружающей чахла и духовная, утвердилось всеобщее отчуждение, и люди разбегались в собственном «коллективе», как звезды во Вселенной, и не там происходил «большой взрыв», а здесь, где и преступник, и честный мастер своего дела становились одинаково чуждыми обществу, умудрившемуся преобразовать законы нравственные в геометрические, где, как известно, прямые, по здравому смыслу не пересекающиеся, могут в иных измерениях свободно сойтись и поменяться местами.