«Неужели не сожалеет?»
Снова потянулись воспоминания. Вот он, Мазин, совсем молодой, мечтает об опасном и таинственном деле, и вдруг — сразу два. На стадионе в толпе после футбольного матча ножом в спину убивают неизвестного человека. А в кассе научного института прямо из запертого сейфа исчезает почти тридцать тысяч рублей, да так, что и заподозрить никого немыслимо. Как они завелись тогда с Сосновским, красавцем приятелем, имевшим самые серьезные виды на дочку заместителя директора института профессора Валентина Викентьевича Филина! Рвались в бой, и не зря, пробивались к успеху шаг за шагом.
И наступил день, когда молодой Мазин вошел в кабинет Филина, и тогда казавшегося ему стариком, хотя профессор был моложе нынешнего Мазина, чтобы сказать ему, «что игра против всех», которую тот вел, проиграна. И тот согласился и захотел выйти из игры навсегда. Он попросил разрешения выпить «лекарство», но Мазин понял, что в пузырьке, и не дал ему умереть. «Зря ты, старик», — сказал потом Сосновский. Ему всерьез нравилась дочь Филина, и если бы тот «ушел», избежав суда и широкой огласки, он бы женился на ней. Но Сосновский был прагматик, сделал правильные выводы и не женился. Да и из розыска вскоре перебрался в науку, преуспел, и теперь Мазин часто может видеть его на экране телевизора. Сосновский убедительно разъясняет, как совместить гласность и перестройку с новыми юридическими подходами к правовому государству, в чем мы ранее ошибались, а впредь не ошибемся… Мазин такие передачи недолюбливал, знал, что как ни крути, а опять ошибемся и нарубим дров, и даже щепки неизбежны…
Иногда Мазину казалось, что он в самом деле зря обрек профессора на позор, не дал возможности наказать самого себя. Но вот сегодня подтвердилось, что совсем не зря. Произошло такое, чего Мазин по молодости лет и бедности опыта и вообразить не мог; ну как мог он тогда представить, что «старый» Филин и позорный процесс выдюжит, и в заключении не загнется, и вообще всю его, мазинскую, активную жизнь переживет, да еще старые обиды через столько лет выскажет!
Он не удержался и заметил:
— Вы, помнится, собирались в тот вечер в кабинете «лекарство» принять?
Филин свел брови над переносицей.
— Ха! Вот оно что! Я к вам с упреками, а вы мне жизнь спасли. Это любопытно, не спорю. Лет десять я вам эту служебную прыть простить не мог. А теперь что ж, приходится признать, что долгая жизнь имеет и преимущества. Примите признательность!
Филин поклонился, сжав тонкие губы.
— Но вы, я думаю, одними чувствами не удовлетворитесь? Вам требуется нечто более существенное? Раз уж вы почтили меня воспоминаниями…
— Да, Валентин Викентьевич. Я по делу, разумеется, и, говорил уже, не ожидал увидеть здесь именно вас. Дело мое по прошлым нашим масштабам, возможно, и незначительное…
— Ну-ну, — прервал Доктор, — не скромничайте. Незначительных у вас не бывает. Я убежден. И если позволите, попытаюсь догадаться, что же вас ко мне привело.
С самого начала Мазин видел, что если старик и поражен их встречей, то само появление должностного лица его не удивило. «Привык к нашему брату?.. О чем же догадывается?»
— Пожалуйста, скажите. Если ошибетесь, я внесу ясность.
— Вас интересует «клад басилевса»!
Старик смотрел почти с торжеством, а Мазин, неопределенно улыбнувшись, будто соглашаясь с бывшим профессором и в то же время не подтверждая своего согласия, пытался побыстрее вспомнить, что же он знает о кладе.
Собственно, помнить он был должен. Потому что держал в руках в свое время бумагу с анонимным доносом.
«Как мне стало известно, в городской управе работает бывший заместитель директора местного исторического музея Леонид Кранц. Считаю своим долгом сообщить, что Кранц нелоялен по отношению к новому порядку и германским властям. Совместно с сообщником он замуровал в стене, отделяющей здание музея от школы, исторические ценности, известные под названием «клада басилевса». Цель акции — сохранение клада до возвращения большевиков.
Подтвердить то сообщение и помочь в обнаружении и изъятии клада может ныне арестованный и находящийся в распоряжении гестапо Федор Живых, который совместно с Кранцем принимал участие в сокрытии ценностей».
Это и был первый ход в «игре». Цели своей он достиг вполне. На второй день допроса облитый холодной водой, чтобы вернуться в сознание для новых пыток, Федор Живых прохрипел, сдаваясь: «Будь они прокляты, железки проклятые», — и указал место, где находился клад. С Кранцем расправились своеобразно. «Сокровища возвращены цивилизованному миру» — так называлась заметка в местной газете, подписанная «Леонид Кранц, служащий городской управы, искусствовед». Когда она фабриковалась, Кранц уже находился на полпути в один из концлагерей на территории рейха. Будучи фольксдойчем, он имел право на германское правосудие.
Все это, однако, происходило во время войны, и хотя именно тогда начался трагический ход событий, погубивших не только Живых и Кранца, но и не имевшего к военному прошлому никакого отношения Зайцева, в памяти Мазина закрепились в первую очередь непосредственные преступления Филина, а предыстория осталась историей, отодвинутой в давнее прошлое. Да и о художественных памятниках думали и сожалели в то время гораздо меньше, чем в наши дни. Так пропажа клада стала всего лишь одним из эпизодов шумного уголовного дела.
— Боюсь, что прошлое порядочно выветрилось из вашей памяти, — заметил Филин.
Мазина раздражали постоянно пробивающиеся в тоне старика нотки превосходства.
— Главное я помню. Клад выдали вы.
— Позвольте! — провел рукой, как бы отстраняя обвинение, Филин. — Категорически с вами не согласен. Это даже суд в такой форме не утверждал. Выдал клад Живых. Я ограничился мерой минимальной.
— Чтобы спровадить Кранца в концлагерь, сначала в немецкий, а потом и в наш?
— Нет-нет. Вы не юрист. Кранц все-таки работал в управе, и многое доподлинно установить не удалось. Теперь, когда закон начинает занимать фундаментальное место в нашей правовой жизни…
— Это я знаю, Валентин Викентьевич, — прервал Мазин.
— Хорошо, хорошо. Останемся на разных позициях.
— В чем же ваша? — спросил Мазин, выигрывая время, чтобы понять, почему Филин заговорил о кладе.
— Опять не сойдемся. Но позвольте. Да, я совершал преступления. И понес положенное по закону наказание. Следовательно, даже формально я больше не преступник. По сути же, и Зайцев, и Живых сами погубили себя. Но вы этого никогда не признаете, потому что не способны понять главного в моей трагедии. Я всегда только защищался! Если хотите, все, что я делал, было самообороной, которую, возможно, я несколько и превысил.
— По-вашему, суд статьей ошибся?
— Ирония? Другого не ожидал. Однако попробуйте приподняться над предвзятостью. Разве не мог я после навязанного под дулом пистолета грехопадения, которое вопреки разуму поставило меня формально чуть ли не в один ряд с палачами, разве не мог я избрать иной путь? Порвать с советской властью, в прочность которой, кстати, в те дни мало кто верил, изъять клад и уйти в глубокое подполье, погрузиться в небытие, чтобы со временем вынырнуть в одной из экзотических стран вроде Парагвая в качестве местного богача, какого-нибудь дона Филино? А? Это ведь получше звучит, чем жалкий Пухович. Но я здесь и доживаю свой век в убогой лачуге, потому что мне и в голову не пришло ограбить, присвоить исторические ценности.
— Ну, профессор! — невольно воскликнул Мазин.
— Я не профессор, Игорь, я уже говорил вам, я Доктор. И в этих стенах это скорее кличка, чем специальность.
— Хорошо, пусть Доктор. Для меня это не кличка. Я прекрасно знаю, что вы получили степень по праву. Но тем более… С вашим-то умом стоит ли убеждать меня, что вы жертва собственного патриотизма?
— Позвольте, этого слова я не произносил. Я никогда не любил громких слов. Чем громче человек говорит, тем меньше он верит. Но вы верующий, вы христианин, Игорь! Да! И не возражайте, пожалуйста. Сейчас многие бросились в церковь. Кто отмаливает грехи, кто суетится с сумой на паперти. Но они такие же христиане, как я буддист. А вот вы христианин. Не из иконописных, а истинный, ограниченный догматик, повязанный заповедями, игнорирующий и насилующий природу человека, большевик третьего века.
