— Не шутите, Валентин Викентьевич. Между прочим, искал я не вас, а Пуховича.
— О… это на законном основании. Супруга поделилась. Здесь, в городе, мне не хотелось носить прежнюю фамилию. Однако что же мы стоим? Вы шли ко мне, пойдемте же!
По лестнице старик поднялся, как и шел, неторопливо, переступая со ступени на ступень, не учащая дыхания. Повернул ключ в замке и провел Мазина через пустую кухню. Оба, разумеется, не видели, как внизу, неподалеку от дома, остановилась легковая машина…
— Прошу, хотя, как в прежние времена, принять, конечно, не смогу. А впрочем, по случаю такой встречи рюмка коньяку найдется. Ха-ха! Признавайтесь, вы сейчас подумали, как же долго люди живут!
Мазин улыбнулся.
— В моем нынешнем возрасте эта мысль приятная, внушает надежду.
— Не знаю, — отозвался Доктор жестко. — Ваше поколение послабее. Мрут в одночасье. Прямо на боевом посту. Вы, значит, тоже еще при исполнении? Трудитесь, трудитесь, а преступность-то растет. Зачем вы жизнь на такой сизифов труд потратили? Ведь преступность в природе человека.
— По себе судите?
— Ах, дорогой Игорь Николаевич! Неужели вы думаете, что я, как у вас говорится, признал вину? Напротив, утвердился в правоте. Но я не злопамятен и достаточно разумен. В вас лично я вижу лишь руку судьбы или случая. Однако не носителя справедливости, нет.
— А как же две прерванные вами жизни, и, вы же знаете, не только две…
— Тех, других, спасти было нельзя. И неизвестно, кто оказался большим страдальцем — они, обреченные, которым я только облегчил неизбежные предсмертные муки, или я, которого обстоятельства сделали вечной жертвой. А два подонка, наркоман и прогрессирующий алкоголик, просто негодяи, один убийца, другой вор. И вот зато, что я избавил общество от двух опаснейших преступников, меня — заметьте, что я скажу! — меня, человека, который мог бы спасти десятки полезных людей, лишили этой возможности! И если вы спросите, не снятся ли мне по ночам, как вы изволили выразиться, прерванные жизни, я отвечу вопросом на вопрос: а вы, уважаемый гражданин юрист, социальный ассенизатор, никогда не думали о тех, кто ушел из жизни раньше положенного срока только потому, что вы отправили меня в места весьма отдаленные? Пусть погибнет весь мир, лишь бы торжествовала юстиция? Так вас учат? А ведь человек и есть отдельный мир! Сколько людей на земле? Пять миллиардов? А звезд во Вселенной? Несть числа. Что же получается? Если погибнет пять миллиардов людей, жизнь прекратится. А если угаснут пять миллиардов звезд, мы с вами, может быть, этого и не заметим, а?
— Вы противоречите себе, Валентин Викентьевич. Убитые вами тоже входили в эти пять миллиардов.
— Я расплатился за них.
— А мой счет еще не оплачен?
— Я сказал, что не держу зла. Я не на вас желчь изливаю, я только удивляюсь, почему все звезды не погасли, глядя на нас сверху. Или вас раздражает, что я ставлю нас на одну доску? Пардон, если оскорбил благородные чувства! Меня, конечно, как вас, к закрытому распределителю не прикрепят, паек вместе с персональной пенсией не выпишут. Я не среди тех, кто расталкивает женщин перед прилавком, чтобы взять без очереди синюшного цыпленка. Пардон, и прошу к делу. Я даже не буду предлагать коньяк. И не только потому, что он гораздо худшего качества, чем в прежние годы, но и потому, что он мне теперь не по карману. Его у меня просто мало.
— Я не претендую.
— Вот и хорошо. Зачем нам пить вместе? Мы ведь никогда не понимали и не поймем друг друга. Хотя… Вы не представляете, как я там хотел иногда увидеть вас и поговорить.
— Вам было важно выговориться? Я понимаю.
— Ну, милый Игорек, ни черта вы не понимаете!
Впервые за многие годы Мазин почувствовал себя в дурацком положении. Что он мог ответить на «милого Игорька»? «Здесь вопросы задаю я»? Вскочить, возмутиться? Он взял себя в руки.
— Какой же я милый Игорек, профессор? Я почти старик. И вовсе не милый… для вас особенно.
Бывший профессор потер лоб длинными пальцами.
— Простите. Я не ерничал. У меня, знаете, с тех пор остановилось время. Ведь вы мою жизнь пресекли. Но раскаяться я не могу и не хочу. И я говорю вам: человек преступен. Он неизбежно убивает себе подобных, только одни это делают собственными руками, а другие, как вы, чужими. Другой разницы между нами я не вижу. Полжизни я ждал возможности сказать вам это. И, слава Богу, дождался. Сидя вот в этой камере смертника! — Он оглядел свою полупустую комнату. — Знаете, чем старик отличается от смертника? Тому еще есть куда апеллировать, а старику уже некуда. Приговор Господа Бога обжалованию не подлежит.
Пухович отвернулся к окну, опустив плечи и ссутулившись. Мазин вспомнил его другим, в отлично пошитом синем костюме, с усмешкой на волевом лице, готовым спасать свою жизнь любыми средствами, лишь бы не попасть в ту самую камеру, из которой еще можно апеллировать. И не попал. Тогда…
Вспомнились и Зайцев, и Живых, убитые этим незаурядным, очень способным в бывшей своей профессии человеком, известным хирургом, носившим еще собственную фамилию — Филин. Конечно, Зайцев был преступник, который чуть не посадил на скамью подсудимых ни в чем не повинную женщину-кассира, выкрав из сейфа немалые деньги. И Живых был наркоманом тогда еще, когда наркоманы представлялись экзотическими персонажами зарубежного образа жизни. Да, оба не украшали человечество. И прежде чем Филин раздавил Живых своей машиной, тот убил честного и настрадавшегося в лагере и ссылке человека, которого сам признавал и считал выше себя… Но цель у Филина была одна — спасти жизнь, благополучие, меньше всего помышлял он о человечестве. И не погиб, теряя почти все, спасся и дожил до «камеры», где нет решеток и параши.
— До сих пор Господь был к вам снисходителен.
— Так вы считаете? — Филин снова ожил. — Потому и в суд не пришли приговор послушать?
— Мы редко бываем в судах. Наше следствие предварительное.
Филин с удовольствием потер ладони.
— Вот это справедливо. Предварительное! Представляю, если б оно окончательным было! Уж вы бы меня под вышку подвели как пить дать. Ведь подводили?
Мазин никогда не пекся о жестокости, но если уж говорить откровенно…
— Если говорить откровенно, я думал, вам реально грозит исключительная мера.
— Ха! К счастью, нашлись люди справедливые.
Игорь Николаевич помнил, как вытянул Филина адвокат. Он, разумеется, интересовался процессом, хотя и не ходил в суд. Конечно, защита строилась на заслугах профессора, зачитывались благодарственные письма людей, утверждавших, что они спасены человеком, который попал в трагические жизненные обстоятельства… А общественное мнение тогда было склонно прощать. Только что иссяк поток возвратившихся с Севера, с Колымы, и переполненная чаша страданий взывала к милосердию. Филину сохранили жизнь. А дальше понятно — высококвалифицированный хирург и там на вес золота, ясно, что не одних бандитов и убийц резать пришлось, но и кого-то из лагерного начальства спас, на ноги поставил, вот и вышло облегчение участи.
Филин понял, о чем думает Мазин.
— Интересуетесь, как я свою беду пережил? В человеке много живучести. Пришлось приспособиться. С Дианой Тимофеевной я брак, понятно, расторг. По своей инициативе, ей ведь чистая фамилия нужна была. Но вела она себя благородно. Посылки присылала. Почему-то решила, что она меня на преступление толкнула, что я ревновал к этому дегенерату Зайцеву… Глупо, конечно. Типичная женская логика… Ну а потом Фемида развязала глаза, сочла, что с меня достаточно, и разрешила покинуть пространство, окруженное колючей проволокой. Я вышел. Но, как понимаете, со шрамами, и не поспешил в родные края! Что меня здесь ждало? Обывательские взгляды и шепоток за спиной. Я пожил еще там. А что? Люди всюду обитают, а следовательно, и недугами маются. Кто-то же должен их лечить? Я и лечил. И меня снова ценили. Нашлась женщина, которая меня понимала и великодушно предложила свою фамилию, что не возбраняется законом. Я принял ее предложение, и мы прожили почти десять лет… Это были неплохие годы, пока она не заболела… Но ее мне не удалось спасти. Не удалось. Вот тогда я и понял, что ля комедиа, так сказать, близится к фините. И решил провести остаток дней на юге. В тепле. Времени прошло много, а память у обывателя короткая. Он сенсациями кормится… И я приехал сюда, и вот обитаю в этом замкового типа строении по соседству с двумя славными пожилыми женщинами, и смотрю на круговращение жизни, ни о чем не сожалея…
