Валера, которому явно не нравился ход разговора, сразу возразил:

— Сколько же можно от заграницы отставать? Нищетой позориться? Вызрела психологическая необходимость жить лучше.

— Ну, давайте, ройте, копайте. А куда ты с кладом денешься? Там же известные ценности. Значит, жулью? А те за границу?

Валера ответил, перейдя на «ты».

— Я сдам государству, ты меня убедил. Почти.

— Почти?

— Конечно. Потому что мне непонятно, почему эти ценности принадлежат государству. Басилевс, насколько мне известно, их Союзу Советских Социалистических Республик не завещал.

— А кому же, тебе завещал?

— Никому. Жлоб был басилевс. Хотел, наверное, чтобы они украшали его в царстве потустороннем. Но не пропустили небесные таможенники, я думаю. Оставили человечеству.

— Всему?

— Ну нет, кому повезет. Советский Союз они, во всяком случае, персонально не оговаривали. Тут до нас и византийцы были, и турки. Нашли бы турки — и с концами. Думаешь, какой-нибудь паша на четверть суммы согласился?

— Паша не нашел.

— Значит, свободная конкуренция. Кому повезет, — повторил Валера.

— За свободную конкуренцию! — предложила Дарья. — Долой Госплан и госзаказ!

Сергей сказал:

— Раньше после третьей о бабах бы завелись, а теперь все о том же.

— О каких бабах?

— Ладно, Дарья. Погрязли вы тут, я вижу. Чистить вас и чистить — вот что нужно.

— Это ты будешь чистить?

— И я. И другие найдутся.

— Ну, знаешь, хватит нам произвола, милый. У нас перестройка.

— Какая перестройка? Сколько времени шум стоит, а толку? «Детей Арбата» напечатали да жулика индивидуалом объявили — и все дела.

— Ты, значит, против перестройки? — поинтересовался Валера с ухмылкой.

— Ты меня на пушку не бери. Я в Панджере…

— Интернациональный долг выполнял?

— Ненавидеть учился.

— Кого?

— Гнусь, которую вы под носом не видите. Проснуться пора.

Александр Дмитриевич наблюдал, как оба накаляются. Почему? Едва знакомы. Один другому дорогу не перешел, ни Дарья между ними не встала, ни мифический клад, никем не найденный. Впрочем, клад все-таки подтолкнул, разжег. Каким-то злым духом оказался. Деньги… Они ведь на Руси мерило не столько богатства, сколько совести. Хорошо это или плохо? История так распорядилась. Веками два полюса: умопомрачительная роскошь дворцов и тощий пахарь, плетущийся с сохой за тощей лошадкой. Цари дарили деньги вместе с людьми. Пожаловано десять тысяч рублей и тысяча душ… Деньги не с трудом, не с заработком в народном мнении связывались, но с произволом, грабежом, неволей, принуждением, обманом, со всем бессовестным. Потому и революция произошла, как на Западе считают, дикая. Больше крушила в гневе, чем созидала, ненавидела все, что с деньгами связано, с богатством, даже культуру, что на выжатом поту господами взращивалась. И громили усадьбы и церкви, национальное достояние, украденное у собственного народа. Проклятьем заклейменный мир голодных и рабов свой мир строить взялся. Но разве раба убедишь, что деньги — это экономический рычаг? Нет, это проклятье, знак сатаны. А сатана силен. Все горнила прошел и выжил, и деньги выжили. Сменили только орла на серп и молот, даже ленинский профиль увековечили. Вот где абсурда гримаса! Понятно, что басилевсы, цезари, короли свое изображение на монетах увековечить старались. Смысл в этом был. Как иначе собственную персону оттиражируешь, чтобы до каждого дошла, если ни телевидения, ни фото, даже печатного станка еще не изобрели! Вот и работали монетные дворы, осчастливливали подданных ликами государей на золоте и серебре. Однако не сообразили вовремя — то, что для благородного металла хорошо, неуместно для бумаги. Но что поделаешь? Золота и королей постепенно поубавилось, а денег и кумиров количество все множилось. И пошли гулять по карманам и кошелькам, сейфам и конвертам со взятками уже не подлинные, а условные знаки людского всемогущества с мыслителями и революционерами, поэтами и художниками, гуманистами и жертвами. На каждом следы грязи, сказал Ленин о долларах с изображением Вашингтона, а недалек уже был день, когда и его профиль на деньгах оттиснули, и пришло время, когда пачки таких бумажек стали во множестве при обысках из воровских тайников изымать…

Александр Дмитриевич одернул себя. Опять занесло!..

Тем временем Сергей и Валера окончательно разошлись.

— Будить собрался? Как декабристы Герцена?

— Народ, а не Герцена.

— А зачем? Народ спал спокойно и во сне снижение цен видел.

— А ты какие цены видел?

Сергей негодовал, Валера держался лучше, старался насмешкой уязвить, избегая слов оскорбительных.

— Я на бесплатный трамвайный билет через двадцать лет не надеялся. Я машину купил.

— На какие шиши?

— На которых написано, что они обеспечиваются золотом и драгоценными металлами. А ты, между прочим, читаешь, что на наших деньгах написано?

— Ну?

— Про золото — начиная с червонца, а на трояке, например, — всем достоянием Союза. Улавливаешь разницу? У кого настоящие деньги, у того золото, а у кого казначейский билет, если жить хочешь, обеспечивается тем достоянием, что в руки попадет. Можешь с производства унести, тащи! За те деньги, что в получку платят, имеешь право на все достояние.

— Вижу, пока мы воевали, жулье ума набралось, теорию подвело?

— Да, дураков поменьшало. Зато скулят громко — как жить будем, если цены повысят? Пропадем!

— А ты не пропадешь?

— Нет. Повысят цены, компенсации дадут, значит, и денег на руках больше появится. Вот и потекут из рук в руки.

— К тебе? А другие?

— Пусть крутиться учатся, привыкли к государственному подаянию. СССР! Собес советских социалистических республик. Лучшая в мире богадельня, где старухи на ночь тапочки под подушку прячут.

— Делягам дай волю, вы и из-под подушки достанете!

— Нам вдовьи копейки ни к чему. Отдайте, что гноите.

— Тебе отдать, тебе?

Александр Дмитриевич подвинул бутылку, налил стопку, выпил.

«Ну сколько можно! Озверели в спорах. И все вокруг проклятого рубля. Одни: запустим его на полные обороты, перетерпим высокие цены и заживем с полноценным, конвертируемым, в американском комфорте! А другие: не дай Бог! Все перетерпим: и бедность, и колбасу, что кошки не едят, лишь бы богачей не было! Спорят и не замечают, как и те и другие в согласии терпеть едины. То есть все мысли с завтрашним днем связывают, а нынешний, невозвратный, неповторимый день каким-то бросовым считают, хотя он-то и есть жизнь подлинная. Как Дарья, например, подлинная, а конвертируемый рубль вроде клада, что всех нас заразил…»

Александр Дмитриевич встал.

— Ох, споры, русские споры… Выйду на воздух.

Еще в дверях он заметил во дворе человека. Тот шарахнулся было, но, узнав Пашкова, остановился.

— Федор? Зачем ты? Мы же договорились, ты сегодня у меня ночуешь.

— Я был у тебя. Вот ключ. Я ждал. Но не могу. Я приехал. У меня дело. Очень важное. Вы еще долго?

— Не знаю. Разговоры долгие.

— Хорошо. Я на берегу подожду. Темно уже. Не увидят.

Федор исчез за деревьями.

Саша не знал, что исчез он навсегда.

Александр Дмитриевич вернулся, но в дом не вошел. Из комнаты слышалось:

— Вы со своими принципами нас на сто лет от цивилизации отодвинули.

— По-твоему, цивилизация — беспринципность? Или деловым всегда хорошо? У вас и с принципами деньги есть, а без принципов еще больше.

Выскочила Дарья — злая, взвинченная, почти пьяная.

— А ты еще спрашиваешь, почему мы мужьям изменяем. Да все вы дикари, монстры, идиоты, живоглоты!

— Успокойся! Пусть души отведут.

— Куда они их отведут? Сцепились, как на собачьей свадьбе. А ты в сторонку? Кислородом ночным дышишь?

— Дышу.

— Я же тебе сказала, посмотри на Валеру!

— Насмотрелся.

— И что?

— Он же рассказал. Это Доктор все выдумал.

— И ты ему веришь?

В соседнем доме зажегся свет.

— Видал? Уж соседи на наш цирк глазеть собираются.