— Кому как. Да вы не завидуйте. У вас тоже перспективы. Открыть сыскной кооператив «Нить Ариадны» или «Внуки Пинкертона» можете. Подходит?

«Нет, он не думает о самоубийстве. Плыть нравится, тонуть страшно».

— Вполне. «Только загадочные убийства. Бомжей-самоубийц просят не отвлекать от серьезной работы». Если бы вы знали, как осточертела рутина.

— Да что вы! В газетах только и пишут, что наши преступники скоро мировую мафию за пояс заткнут. Хоть тут обгоним и перегоним.

Мазин посмотрел скептически.

— Или снова в лужу сядем.

— Почему? Вон в Брайтон-бич наши преуспели. Уже полиция американская их боится. Значит, можем?

— Мы все можем. Когда страна быть прикажет героем. Но помните у классиков? Может, но не хочет, может, но сволочь… Ленивы мы.

— И нелюбопытны. Знаю. И вы в том числе. Почему вы настаиваете, что этот человек случайно погиб? С самоубийцей-то, наверно, возни больше? Это правда, что ваши люди труп через улицу из одного района в другой перетаскивали?

— Я эту байку лет тридцать слышу. Еще с Московской кольцевой началось… Послушайте, Александр Дмитриевич! Вы говорили, что хозяин здесь строгий был и одинокий, неужели он на качелях качался?

Качели во дворе нелюдимого Захара выглядели в самом деле странно, что и бросилось в глаза Мазину, который о Захаре не знал почти ничего, но атмосферу дома и подворья сразу почувствовал и оценил верно.

— Это Дарья, — пояснил Пашков неохотно.

Конечно же, не Захар привязал веревки и доску к ветке дерева, что почти перпендикулярно к стволу стелилась над землей. Сделал это Александр Дмитриевич, потому что Дарье пришло в голову покачаться, она любила это в детстве. Качели ей понравились, и Дарья заставляла Александра Дмитриевича раскачиваться вместе с ней, смеялась и повторяла: «Двое на качелях». А он умолял: «Отпусти душу на покаяние, представляешь, как я с соседнего двора выгляжу!»

На качелях можно было и просто сидеть, высота позволяла, чем Мазин и воспользовался, подошел к доске и опустился на нее. Веревки натянулись, ветка чуть скрипнула.

— Присядем перед дорогой, — предложил он Пашкову шутливо.

Здесь, на берегу реки, взаимное раздражение почти покинуло обоих.

Саша, однако, не сел. Он смотрел на пустую бутылку из-под водки, прислоненную к дереву.

— Остатки пиршества? — спросил Мазин.

— Нет. Те бутылки остались на веранде. Я хорошо помню.

— Разве это так существенно? Хозяин-то уже не разгневается. Присядьте, пожалуйста. Моя профессия делает человека дотошным.

— Еще вопросы?

— Не идет из головы, простите, ваш собутыльник. Денисенко, вы сказали, появился здесь от вас совершенно независимо. Вы о нем ни сном ни духом не ведали, даже не узнали. Так ведь?

— Так точно.

— Кто же его пригласил дом посмотреть?

— Вас это всерьез интересует?

— Да. Ведь мои интересы иного характера, чем творческие. Вот считается, что Холмс дедуктивный метод применял. Не знаю, почему так считают. Дедукция — путь от общего к частному. Это скорее для искусства путь, от общего замысла к необходимой художественной детали. А мы, напротив, от детали идем к общему доказательству. Поэтому нам не дай Бог деталь упустить, фактик. Лучше в лишнем покопаться, чтобы необходимое не проморгать. Не сложится картина. Понимаете? Вот и тут так, с Денисенко. Может быть, и чистая случайность его появление в вашей компании, а вдруг не так?

— Ладно. Если вы считаете нужным… Пригласила его Дарья, а направил Пухович, сосед моей матери по коммунальной квартире. Продажа дома не секрет. Знал и Валентин Викентьевич.

— Это сосед? Пухович Валентин Викентьевич?

Фамилия Мазину не сказала ничего, но имя и отчество что-то напомнили, однако смутное, отдаленное.

— Да, он упомянул в общем разговоре: его знакомый, Валера, хочет приобрести дом. Ну вот Валера и появился. Это все.

— Пухович молодой?

— Образцово-показательный благородный старик.

— Спасибо.

— Закрыли проблему?

Пашков нагнулся и поднял бутылку. На бело-красной этикетке с изображением известной гостиницы тонким фломастером тщательно, печатными буквами было выведено: «Теперь вы можете сказать: мой покойный брат!»

— Что вас там заинтересовало, Александр Дмитриевич?

У Пашкова сжало сердце.

«Сыщики! Рутина им осточертела. Случай! Лишь бы от человеческой трагедии отделаться поскорее!»

Снова поднялось недоброе чувство к Мазину.

— Меня заинтересовала надпись. Прочитайте!

Мазин взял бутылку.

— Вы придаете этим словам особый смысл?

— Это предсмертная записка погибшего самоубийцы.

— Не слишком ли изысканно?

— Должно быть проще: «Прошу в смерти никого не винить»?

— Не злитесь. Сделайте поправку на художественное воображение. А предположение ваше легко проверить. Труп еще не похоронен, а на стекле наверняка сохранились отпечатки.

Мазин осторожно взял бутылку за горлышко и подумал убежденно: «Он знает этого человека».

— А ты знаешь, — объявила Дарья несколько дней назад, — приезжает муж.

Сказано было в обычной ее беззаботной манере, почти между делом, на кухне у Александра Дмитриевича, где Дарья, накинув вместо халата его рубашку, быстро и ловко резала овощи на окрошку.

На Пашкова, однако, новость произвела впечатление. До сих пор он предпочитал об этом человеке просто не думать; давалось это легко, ведь Дарьиного мужа Саша никогда не видел и был уверен, что никогда и не увидит. Все, что у них с Дарьей произошло, воспринималось Пашковым как удивительная случайность. Удивительная и замечательная еще и тем, что муж в ней существовал вроде бы только для того, чтобы Дарья к нему своевременно возвратилась. Ведь замечательные случайности не могут продолжаться вечно или хотя бы долго. Неизбежную развязку Саша представлял романтично и сентиментально, в атмосфере благодарной грусти. А тут щелчок бича: «На место, старик! Хозяин приехал».

— Пренеприятнейшее известие.

— Да ну? Понравилось у чужой печки греться? Любите вы, мужики, поудобнее устраиваться.

— Почему он решил приехать?

— Я знаю? Он ревнивый, вечно меня подозревает. И вообще не в себе после Афганистана.

— Про Афганистан ты не говорила.

— Всего не скажешь. Короче, дурь какая-то. Мчится вернуть меня в лоно прочной советской семьи.

— Такое возможно?

Она возмутилась.

— Ну, ты наглый. Пасешься на травке и тут же поплевываешь. Чем я хуже других?

— Я не хотел тебя обидеть.

Дарья извинений не приняла.

— Нет, какие вы мужики все-таки наглые! И муженек тоже. Собственник. Думаешь, он святой?

— Понятия не имею.

— А я и не хочу иметь. Живем на свете секунду, да еще от радости отказываться? Ради чего?

Дарья провела ладонями по бедрам.

— Ужас, когда подумаю, что растолстею, постарею, синие жилы на ногах появятся… А ты морали читаешь, дурак!

— Больше не придется. Сдаю вахту законному супругу.

— Ну, законный у меня не моралист. У него рука крепкая. Любому готов шею скрутить, кто на меня глаз положит, и мне заодно.

— Как же ты не боишься?

— Волков бояться… Да ты его сам посмотришь. Послушай, я хочу, чтобы вы познакомились.

— Чтобы он мне шею свернул?

— Ха!.. Тебя он и не заподозрит. Старичок, подумает, с животиком, этот не в счет.

Пашков не то что обиделся, но задумался.

«Черт-те что! Не поймешь этих баб. Если у нее муж в самом деле отчаянный, как же она это так запросто игнорирует? И почему меня выбрала, в самом деле старичка с животиком? Играет? Муж к молодым ревнует, а она подсмеивается… А если б он узнал? Хотя… Ослы мы в этих делах…»

Александр Дмитриевич вспомнил, как давно когда-то у его молодой жены был поклонник преклонных — так ему тогда казалось — лет. Доцент с кафедры, где она лаборанткой устроилась. Цветы дарил, ручки целовал. Умудренный приятель сказал однажды: «Что этот старый ходок вокруг твоей крутится?» — «Да он на тридцать лет ее старше. Шутишь?» — «Ну, смотри…» И Саша смотрел и вместе с женой посмеивался и цветам, и комплиментам. Сейчас бы, наверно, призадумался. Стал ли бы тот, очевидно, опытный женолюб, на цветы зря тратиться? С женой давно разошлись, и не было уже давно остроты чувств, ни злых, ни добрых, и подумалось равнодушно: «Наверное, наставляла мне рога и тоже хохотала со своим старичком: ну куда, мол, ему догадаться, он тебя за мужчину не считает… А тот, наверное, хуже, чем мужчина, был — с какой-нибудь особой похотью. Или выбрыком». Где-то читал Саша, не у наших авторов, конечно, как пожилой богач заставлял проституток на ноги красные подвязки надевать… специально.