— Спасибо.

Пашков смягчился.

«Не нахамил ли я ему? Он помогал мне, пришел предупредить. А я предстал не в лучшем виде. Но что тут поделаешь? Стерпеть нужно. Ради Веры. Чтобы не узнала. А если она хотела бы узнать? Может быть, позже я скажу ей?..»

— Простите. Таких людей… неизвестных, неопознанных — сжигают? То есть кремируют?

— Нет. Есть участок на кладбище. Ведь всякое бывает. Что значит неизвестный? Люди не странники в пустыне. Возможно, его ищут или будут искать.

— И заинтересуются могилой?

— Если у него есть родные. А зачем это вам?

Пашков стоял, готовый проводить Мазина, но не смотрел на него.

— Вдруг кто-то в самом деле станет искать.

— Ну, к вам-то вряд ли обратятся.

— Конечно. Ко мне вряд ли. Но вы сами сказали, всякое бывает. А такое трудно забыть. Я Говорил, колокол звонит по каждому. И кто-то может услышать.

— И спросить?

Александр Дмитриевич посмотрел на Мазина.

— Да. Прийти и спросить.

— Если вас интересует, где захоронят этого человека, я могу сообщить вам.

— Если вас не затруднит.

Мазин удивился непонятному интересу Пашкова к месту последнего пристанища бродяги. Судя по его словам, покойного Пашков не знал и не видел живым. «Зачем же ему могила с надписью «неизвестный» и безликим номером? Он ведь, кажется, в совсем других заботах, в кипении жизни, несмотря на близость заката. Дарья, шашлыки под водочку — как в такой суматохе к колоколу прислушиваться? Или он колоколом собственный метроном называет, что упорно стучит внутри, перекрывая звон рюмок? Может быть, я просто подавлен мыслями об отставке и не совсем справедлив к этому человеку? Один раз он уже попадал в переделку. Отделался испугом. Теперь пусть подумает. Я должен был его предостеречь».

— Шашлык, наверно, возле колодца жарили?

— Хотите сказать, где стол был яств, там труп нашли? Нет, там в доме водопровод есть. Из колодца мы воду не таскали.

— Зачем же колодец?

— Да он там сто лет.

— Ветхий?

— Я бы не сказал. Хозяин, хоть и одинокий, к себе строг был, порядок любил. Ваши люди ничего не нарушали?

— В колодце?

— В доме.

— Насколько я знаю, в дом не входили. Соседка показала, что в доме ночью никого не было. А вы сторож с материальной ответственностью?

— С моральной. Придется поехать посмотреть.

Но не дом его волновал, конечно, тянуло увидеть, где погиб Федор.

Мазин будто почувствовал эту мысль. Но сказал буднично:

— Беспокоитесь? Если хотите, могу вас подбросить.

— Сейчас?

— Я на машине.

Оба только что хотели расстаться поскорее. У обоих, казалось, не было оснований спешить «к Захару». И оба решили ехать.

У Мазина укрепилось ощущение, что он поступает правильно.

— Ну, показывайте мне дорогу, — сказал он, садясь за руль.

— Я ездил только электричкой. Нужно к новому мосту, а там вниз, дом у старых быков.

— Понятно. От моста сориентируемся.

В пути помешала перекопанная улица, пришлось объехать, но Мазин хорошо знал город. Иногда это его угнетало. Человек должен менять среду обитания. Однообразие тоже форма порабощения. Он не понял это вовремя. В какой-то момент не хватило воли, стремления выбраться, подняться над рутиной, а теперь уже поздно.

— Говорят, американцы часто переезжают. Может быть, оттого и предприимчивы?

— Или наоборот. Потому и переезжают, что предприимчивы.

— Вам нравится жить в нашем городе?

— Еще бы! Гигантский памятник таким неудачникам, как я. Те, кому повезло, умирают в Москве, — сказал Александр Дмитриевич и подумал, что Федор, которому тоже не везло, приехал, чтобы умереть здесь.

Через несколько минут они стояли на том самом месте, где он умер.

Мазин привычно проигрывал в голове следственную версию: вот человек подходит к колодцу, опускает ведро, зачерпывает воду на глубине, поднимает ведро, хочет подхватить его, чтобы поставить на сруб, наклоняется неловко, под ногами скользкая после дождя глина, он теряет равновесие, ведро вырывается, натягивает цепь, ворот делает неуправляемый оборот, рукоять бьет по голове, удар, еще удар. Однако…

Пашков видит иначе.

Федор стоит у колодца. Смотрит. Куда? В глубину или в небо, где не видно звезд, а тучи плывут низко и быстро? Торопят на ходу. «Ну что ты? Скорее, скорее… К нам. Поплывем вместе, навсегда, над землей к вершинам… Скорее! Одно усилие, и ты обо всем забудешь». Он прислушивается к их голосам. Ведро уже на срубе. Конечно, страшно. Но сверху зовут, подбадривают. «Толкни его и станешь вечной частицей вечной природы. И никаких мук… Ну!» Он толкает, и ворот начинает смертельный круг.

— Однако, — сказал Мазин, прерывая тяжкое видение Пашкова.

— Что? — не понял тот.

Не ответив, Мазин взялся за рукоять и стал опускать ведро. Поднял наполненное и придержал на срубе.

— Пить захотелось?

— Маленький эксперимент.

Он выпустил ведро из рук. Ворот пришел в движение. Мазин смотрел внимательно.

— Что вы обнаружили?

— Старую истину. Самоубийства почти всегда стандартны. Несчастные случайности бесконечно разнообразны. Этот человек не должен был погибнуть. Первый оборот не мог нанести смертельную рану.

«Он прав. Значит, все было еще страшнее. Федор смотрел и ждал, когда же ворот наберет силу. И тогда только направил голову под удар».

— Какая разница, первый или пятый! Вы же видели его голову.

— Лицо выглядит так, будто он нарочно подставлял голову под удары.

— А если подставлял?

— Самоубийство? — спросил Мазин не столько Александра Дмитриевича, сколько самого себя.

— Почему бы и нет? Противоречит схеме? Не укладывается в стандарт?

— Противоречит человеческим возможностям. Вы можете представить себя, принимающим такой массаж?

Пашков подумал.

— Я себя не могу. Не хватит воли.

— При чем тут воля! Зачем такое безумие?

— Стандарт проще?

— Надежнее. А об этом самоубийцы очень много думают. Дело то нешуточное. Люди избегают рисковать жизнью, а уж смертью тем более.

— А если жизнь вызывает отвращение? Разве нельзя захотеть назло ей посмеяться над любой мукой?

Мазин слушал внимательно. Спорить он не собирался. Он чувствовал в возражениях Пашкова нечто выходящее за рамки обычных суждений о самоубийстве и самоубийцах. Какую-то болезненную, как ему показалось, заинтересованность в судьбе постороннего человека. «Почему он убежден в самоубийстве? Неужели и сам подумывает о таком?»

— Выходит, версия несчастного случая вас не устраивает?

— Меня вообще стандартные версии не устраивают. Например, та, что людей, решивших добровольно порвать с жизнью, ненормальными, психически больными объявляют. Какой же нужно быть самодовольной обезьяной, чтобы жизнь нормой считать!

Мазин улыбнулся.

— Другие-то нормы нам неизвестны, даже недоступны.

— Никто еще оттуда не вернулся? Простите, пошлейший аргумент.

— Не будем спорить, Александр Дмитриевич. Мне, между прочим, споры о жизни после смерти нелепыми кажутся. Зачем спорить, если каждому предоставлена возможность лично убедиться? Даже если не хочется…

— Да, к сожалению. Большинству хочется жить.

— А вам? — поинтересовался Мазин.

— Потому я и сказал — «к сожалению», что к большинству примыкаю. Я, знаете, не очень высокого мнения о себе. Плыву по течению. Мыслю стандартно. Предпочел бы с двадцатого этажа броситься, чем под этот ворот угодить. А еще лучше жить и надеяться, как граф Монте-Кристо говорил. Вот живешь, живешь, устал, потускнел, вдруг молодая женщина проведет рукой по усталому телу, и блеснет что-то, покажется, согреет надежда. Думаешь: еще не вечер…

— И плывешь дальше.

— Именно. Вы суть уловили. Самообманешься, поверишь в чудо, в то, что нужен, что еще не все силы израсходованы, и поплыл в надежде, что там, за поворотом… Впрочем, я даже не знаю, чего ждать за поворотом.

— Счастливый вы человек, — произнес Мазин. — Мне вот очень хорошо известно, что за поворотом. Пенсионная книжка и домино в беседке во дворе. «Шесть — четыре? Еду! А Буш все-таки голова». Вы-то еще написать что-нибудь можете. Сейчас вашему брату полегчало.