— Не бойся… Я на колени не встану. Пойдем в кровать.

Саша отступил на шаг.

— Ну посмотри на меня, посмотри! — Она взметнула руки, приподняв грудь. — Я же красивая. Меня художники умоляли позировать.

Конечно, она была красивой, как не может не быть красивой молодая, хорошо сложенная женщина.

— Ну что же ты? Или тебе женщины каждый день себя предлагают?

«Кажется, я идиотом выгляжу. Престарелый Иосиф…»

И шагнул к ней, стараясь подавить сомнения.

Тело у нее было после купания еще влажное, но очень горячее, билось сердце, и в такт вздрагивала жилка на шее. Он прижался губами к этой жилке.

— Сумасшедшая.

— Нет… нет… нет… Разве тебе плохо?

— Нет… А тебе?

— И мне… и мне…

— Вот видишь, а ты боялся, — сказала она, уже сидя на койке. — Дай мне расческу. Там, на столе, и косметичку.

Она прикрылась полотенцем и стала рассматривать себя в зеркальце.

— Ну-ка, зеркальце, не лги! Кто прекрасней всех на свете?

Он смотрел на нее и улыбался.

— Ты, конечно!

«Как все глупо, но… хорошо».

— Зачем я тебе понадобился?

— Не знаю, — ответила она весело. — Вода, солнце, лето. Разобрало. А тут ты.

— На безрыбье…

— Слушай! Ну сколько можно? Тебе ведь повезло. Я даже не требую, чтобы ты мне хоть несколько слов сказал по-человечески. Знаешь поговорку: «Положил руку на грудь, так скажи хоть что-нибудь!» А не мямли жалкие слова. Ты что, мазохист? Жан-Жак Руссо? Тебя пороть нужно?

— Ну, не думаю…

— И что вы, мужики, за люди? Или наглые, нахрапом лезете, когда не нужны, или трусливые. Вообще без пузырька с вами беда. А с пузырьком еще хуже…

Дарья провела по губам светлой помадой.

— Видишь? Все для вас, чтобы не наследить, чтобы жены ваши спокойно спали.

— Мне-то бояться нечего.

— Ха!.. А как ты перепугался, что я на колени стану!

— Лучше я стану.

И он в самом деле положил голову ей на бедра.

Она потрепала ему волосы.

— Смотри! Лысины нет, а в старики записался. Дай срок, я тебя на десять лет омоложу.

— Спасибо! — произнес он очень искренне.

— Слушай! Ужасно лопать хочется.

В самом деле, о еде они не подумали, собирались-то туда и обратно. И теперь оказались перед выбором — возвращаться или…

— Тут есть магазин. На горке.

— Махнем?

— Пока в магазин обернемся, уже вечер. Домой пора.

— Не хочется?

— Не хочется.

— Зачем же ехать? Заночуем здесь.

Он радостно привлек ее к себе.

— А что бабуля скажет? — вывернулась Дарья.

— Не только бабуля. Там целое общественное мнение. У тебя бабуля, у меня мамуля да еще Доктор.

— И все подумают одинаково?

— Приблизительно.

— Ай-я-яй! А мы скажем: «Если вы думаете так, как я, то как вам не стыдно!» Слушай! Старичье, конечно, что-нибудь подумает, а мы не сознаемся. А не пойман — не вор. Да и в чем сознаваться? Подумаешь! Помнишь анекдот? Как подруги к невесте приставали. «Что у вас ночью было?» — «Да ничего. Разделись, легли в постель». — «Ну а дальше, дальше?» — «А дальше было раньше!..» Пошли в магазин. Могу же я в душную ночь переночевать на даче? А ты скажешь, что вечером уехал. Я, между прочим, умею изумительно врать. Я их заставлю поверить. А тебе лучше попозже появиться, у тебя так не получится, это точно.

— Как же ты добиваешься успеха?

— Просто. Я говорю: «Нет, ничего не было», — и смеюсь в глаза. «Все было, а вы фиг докажете и катитесь к чертям собачьим». Они видят, но обидно, что им врут и так нагло, вот и думают в утешение: «А может, не врет?» Здорово?

— Здорово. Я так не смогу, факт.

— Значит, ты уехал! Бросил беззащитную женщину. Все мужчины подлецы!..

Еда в магазине оказалась дрянь дрянью. Дарья посмеивалась.

— Слушай! Ну почему не называют все своими именами? Ну, колбаса «Отвратительная»? Минтай «Несъедобный»? Пирожки «Медленная смерть»?

— Зато водки навалом! Как бы ты назвала ее вместо «Московской»?

— С водкой все ясно. Два сорта — «хорошая» и «очень хорошая».

Та, что купили, оказалась «очень хорошей». Александр Дмитриевич не только прибавил в силах, но и расчувствовался и говорил слова, которые вдруг захотелось сказать этой женщине, что вихрем вторглась в его все замедлявшееся существование и, как сейчас верилось, в самом деле вернула на десять лет назад.

— Как ты права… Ты счастье, понимаешь, счастье!

— Я-то понимаю, милый, это вам, мужикам, непонятно. Не таете, чего хотите, что человеку нужно. Ты меня чокнутой обожал. Да я не чокнутая, сама жизнь сумасшествие. А вот этот только момент, минуты рядом, это и есть норма, когда люди людьми становятся, на минуту только, а кажется, что на век. Иногда так нам, дурам, кажется, хотя вы дурнее во сто раз.

— Сейчас мы одинаковые.

— На час, милый, на час.

— Ты мне десять лет обещала.

— Десять лет? А ты и поверил? Я же вру изумительно.

Он положил руку на ее грудь и сказал:

— Нет!

— Ну! Удосужился наконец польстить женщине.

— Я правду говорю.

— Я не против. Но ты тяжелый человек.

— Неудачник? Заметно?

— Ну что мне с тобой делать!

— Зачем же ты ко мне?.. Эксперимент вседозволенности? Или просто пожалела?

— Не знаю. Неудачников беречь нужно. Если одни удачливые останутся, совсем пропадем. Удача-то всегда за чужой счет приходит… Ты вот, говорят, пишешь, а печатают других. Не знаю, как ты пишешь, но уж не хуже тех, что печатаются, я думаю.

— Откуда ты знаешь? Фрося сочувствовала?

— Да, бабуля убивается по тебе. И по мамаше. Говорит, такие хорошие люди, а не везет им.

«Как странно, я всегда жалел Фросю, а оказалось, она меня жалеет. И ее внучка, эгоистка откровенная, что-то генетическое, наследственное в себе носит, ведь не могла же она страстью воспылать да мимолетному влечению поддаться — ну какое ко мне может быть влечение? — а вот подарила себя. Жалость унижает? Вранье. Без жалости человека нет».

— Мы с матерью очень разные люди.

— Все разные… У моего мужа дядька был. Немецкую литературу преподавал. Я его видела пару раз, давно, ученицей, мы-то со своим супругом еще со школы «дружили» — вот и видела дядьку. Ну, истинный немец. Постненький такой, чистюля. На кухне все чашки вымыты, книжки на полках по алфавиту расставлены. И странный ужасно. Студентов никогда не заваливал, а они его не любили. Рассказывали: если знаешь, молча хорошую оценку ставит, если не знаешь, тоже положительную, но когда зачетку отдает, обязательно «битте» скажет. Оказалось, он в войну в гестапо служил.

— В гестапо? Его разоблачили? — не понял Саша.

— Нет! Он наш. Внедрен был вроде Штирлица. Это мы только после его смерти узнали. Но, представляешь, как в него дух гестаповский вошел! Двоечников за неполноценных держал. «Битте, мол, швайн тупая!»

Александр Дмитриевич приподнялся.

Дарья провела рукой по его груди, дотянулась до живота.

— Слушай! А ты не пробовал трусцой бегать?

— Погоди. Как вашего дядьки фамилия?

— Такая, как у меня, я же с ним породнилась.

— Неужели Лаврентьев?

— Да ты что вскочил?

— Удивительно! Это, значит, ты Моргунову его бумаги отдала?

— Ну, даешь! Слушай, ты сейчас тоже где-нибудь служишь?

— Нет. Мне вчера Моргунов эти бумаги показывал.

— Надо же! Знаешь, мы их полистали, секретного вроде ничего, так, обрывки из отрывков на вольные темы. То он писал, как в ГДР ездил, то насчет молодежи брюзжал, ну и всякая муть. Да мы все и не читали, почерк мелкий, многое перечеркнуто. Короче, мы решили, что это все личное… Вот и валялись бумаги. А однажды приходит дядечка весь шарообразный, провинцией так и светится. Я, говорит, к фронтовому другу… Короче, Моргунов. Я его огорчила, конечно. Друга-то нету. Возьмите хоть бумаги, пожалуйста. Это же не контрольный пакет акций, зачем они нам? Правильно я говорю?

— Наконец-то неправильно. Возможно, эти бумаги дороже акций.

— Ну?

Александр Дмитриевич натянул брюки.