— Отличная дача, — добавил Саша. — Я знаю это место.

— Посмотреть бы, — сказала Дарья, — уж больно хвалите.

— А ты съезди, детка, съезди обязательно. Как же тебе не посмотреть!

Саша, сказав «дача», задумался. Вырваться бы из городского пекла, из комнаты, что давит привычной убогостью, как прутики провалявшегося дивана, посидеть под вишней, может быть, еще что-нибудь и написалось бы…

— Вы когда, Фрося, продавать дом хотите?

— Да я и подступиться как — не знаю.

— Стало быть, в ближайшее время там и жить некому?

— И то беда. Разворуют все, нагадют, схулиганить могут. Идолов-то теперь сколько!

— Поджечь даже, — заметил Доктор.

— Не дай Бог!

— Я мог бы пожить там немного. Мне нужно над статьей поработать, — предложил Саша.

Фрося радостно всплеснула руками.

— Ой, да хорошо-то как будет.

И тут Пашков вспомнил, зачем, собственно, пришел в дом.

— Фрося! Я ведь вам деньги принес.

— Какие деньги, Саша?

— Да за монету вашу.

— Продал?

— Вот, пожалуйста, двадцать пять рэ.

Фрося обрадовалась.

— Неужто столько дали?

— Возьмите.

Саша протянул деньги через стол. Водки в тот день он не достал — оказалось, неделя трезвости проводится! Потратился только на цветы и потому принес не пятнадцать, а больше, что, в общем-то, было ему приятно.

— Что за монета? — спросила Дарья. — Царская?

— Можно сказать и так.

— Неужели червонец?

— Нет, античная монета тех времен, когда басилевс означало царь.

— Но все-таки золотая?

— Самоварного золота, — сказала Фрося.

— Ты уверена?

— Да ее ж видно было, такая, без блеску.

— Откуда она у вас? — поинтересовался Доктор.

— Да я ее в грядке нашла. После войны. На нашем подворье.

— Это там, где находится дом почтенного Захара?

Доктор последовательно именовал покойного пьяницу почтенным.

— Ну да.

— Простите, вы говорили, что дом у старого моста, взорванного партизанами. Верно?

— Там, там. Там еще бой был, и сожгли все, а Захар раненый был и скрывался, а потом все построил своими руками.

— Был ранен возле собственном дома?

— Ну да, там же бой был, когда мост взрывали еще в сорок первом.

— Интересно. Куда же он был ранен?

— Да в ногу. Еще бы чуть — и в живот попало.

— Повезло вашему Захару.

«Зачем ему все это?» — подумал Александр Дмитриевич, но вслух свой вопрос не произнес, а Доктор, по-видимому, любопытство удовлетворил и поднялся.

— Не буду мешать общению родных людей. Евфросинья Кузьминична, благодарю за угощение. Думаю, долг вы свой родственный выполнили…

— Как могла, Валентин Викентьевич. Не обессудьте, старалась.

— Все очень хорошо, очень хорошо, даже отменно. А что касается вашего нового домовладения, то верно, посоветуйтесь, не спешите. А Александр Дмитриевич организует временную охрану. Это же сейчас модно, я слышал — интеллигентный сторож. В одной руке Плутарх, другой рукой злую Жучку поглаживает, и дробовик через плечо, а, молодой человек?

Сказано было добродушно, и Саша кивнул.

— Почти, Доктор. Только дробовика у меня нет.

— Вот это жаль, в доме, где на грядках зреют золотые монеты, нужно быть начеку.

Доктор церемонно поцеловал Фросе морщинистую руку, отчего она смутилась, и в дверях уже обернулся к Саше.

— Вы не заглянете ко мне перед уходом?

— Конечно, — ответил Пашков машинально, не успев удивиться. Доктор жил замкнуто, и, насколько знал Саша, соседи у него практически не бывали. Во всяком случае сам он — никогда.

— Буду признателен.

— Пожалуйста. Я тоже уже собираюсь.

Но Фрося возразила. Было заметно, что Доктор, несмотря на любезности, ее сковывал, а вот Саша был свой, и она настояла, чтобы они с Дарьей съели еще по кусочку пирога, а сама побежала ставить чай на кухню. Саша подумал, что хоть он и старше Дарьи на двадцать лет, в глазах Фроси оба они выглядят, вероятно, приблизительно одинаково, ведь оба родились и выросли, когда она была уже давно взрослым человеком.

Дарья достала из сумочки пачку «Мальборо».

— Вы не курите?

Он покачал головой.

— А я дымлю уже десять лет. Однажды отец меня бить бросился, уловил запах… Мать вступилась: «Что ты делаешь! Она почти взрослая девушка!» Ха-ха… Бедная мамуля. Я к тому времени уже женщиной была.

Дарья провела ладонью перед лицом, отгоняя дым.

— Я вас не шокирую? Вы все такие… страусы.

— Спасибо. Это, как я понимаю, еще в школьные годы происходило?

— Вот именно. Счастливые школьные годы. «Ты вчера была лишь одноклассница, ну а завтра кем ты станешь мне?» Помните такую дурацкую песенку из ваших времен?

— А почему дурацкую?

— А почему завтра? Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Раз уж школа отстала с половым воспитанием. Так в газетах пишут. Правильно я говорю?

Опять она свое — «правильно»! Впрочем, музейный зануда требовал подтверждения только банальностям, а Дарья, как видно, придерживается более широких взглядов.

— Вам нравится меня поддразнивать?

— И не думала. Просто когда человек вашего поколения слышит правду, ему становится не по себе. С враньем вам легче, привыкли. Ладно. Я надымила, кажется, а? Бабуля все-таки не первой молодости. Может быть, на балкон выйдем?

Балкон был старинный, полукруглый, с выгнутым чугунным ограждением, для красоты к стене прикрепленный, а не картошку хранить. На нем больше двух человек и не поместилось бы.

Дарья огляделась. Отсюда, с горки, была видна в основном старая часть города, крыши отживших, но все еще дающих прибежище людям домишек, где телевизионные антенны соседствовали с печными трубами. Под балкончиком тянулась мощенная неровным булыжником улица с редкими акациями. Многоэтажные дома башнями-вышками окружали поселение, будто взятое в карантин.

— Какое убожество, — сказала Дарья.

С точки зрения приезжего, да еще из Москвы, молодого человека, это действительно выглядело безрадостно. Но Пашков тут вырос и знал, что пыльные акации дарят весной щемящий аромат и, вдыхая его, вновь переживаешь детство, мечты, надежды, хоть ими не суждено было сбыться.

— Я здесь всю жизнь прожил.

«Может быть, потому и не вышло из меня толка? Говорят, человек должен перемещаться. А он? После университета хотел уехать по назначению, но мать воспротивилась, ссылалась на болезни, говорила о его бездушии… Да и самого страшила сельская школа. А тут местечко в музее подвернулось, копеечное, нищенское, но все же дома, где якобы и стены помогают, и он поддался, понадеялся и даже гордился своим выбором, когда закрутилась история с кино. Закудахтал, взлетел… и сел. Вот на этот балкон, как курица на насест, курица, которая может только подпрыгнуть, взмахнув крыльями, поднять пыль и лишний раз подтвердить, что она не птица, как и автор одного сценария вовсе еще не кинодраматург.

Пашков оторвался от своих «вечных» мыслей не потому, что Дарья прервала их, а напротив, потому что она молчала.

— Почему вы молчите?

— А вы уходили…

— Да, уходил. Вы наблюдательная.

— Ну! Это сразу видно.

— Уже вернулся.

— Далеко были?

— Близко, но там плохо.

— Это я тоже заметила.

— Тогда не будем об этом.

— Я не назойливая. Я только спросить хотела. Это вы всерьез — к бабуле в сторожа?

— Такой вариант меня сейчас устраивает. Нужно закончить одну работу.

— Когда же отправляетесь на ранчо?

— Хоть сейчас.

— Лучше послезавтра. Поедем вместе? Покажете мне дом, ладно? Зачем зря гонять бабулю? Правильно?..

— Вы всегда говорите правильно.

— Не могу иначе.

— И поступаете так?

— Поступать неправильно — глупо.

Это наконец задело, будто про него было сказано.

— Зачем же вы приехали?

Дарья бросила вниз непогашенный окурок и посмотрела, как он падает на узкий растрескавшийся тротуар.

— Разве непонятно?

— Не совсем.

Он почувствовал, что и ее задело. Дарья ответила с вызовом.