— Дедушка умер. Этого мало?

— Да какой Захар вам дедушка? Сколько раз вы с ним виделись?

— Меньше, чем вы думаете.

— Дочка родная не приехала. А вы зачем?

— Бабуля рада?

— Счастлива, я думаю.

— Вот и нечего больше думать.

— Извините.

Дарья вдруг топнула каблуком.

— Конечно, я о ней не думала. Я была уверена, она меня забыла давно. А приехала дом посмотреть. Я же вас ясно попросила показать мне дом.

— Наследство, значит? Но Захар вас чуть не подвел.

Дарья вскинула глаза.

— Вы сами видели, все — о’кей.

— Да, бабушка у вас справедливая.

— Даже слишком. Матери за что, простите? Вы меня судите за то, что я от бабули отказалась. А я что? Я ее не знала просто. Вам легко рассуждать. Вы мою настоящую мать знали, а я не только ее, я и бабулю до семнадцати лет не видала. Мать говорила — назойливая старуха, из ума давно выжила. За что же ей треть отваливать?

— За то, что воспитала, — сказал Саша не без иронии.

— Смеетесь?..

Он вспомнил их первую встречу.

Огромная школа в районе-новостройке. Классов чуть ли не на весь алфавит. Звонок, и вдруг возникает нечто из дочеловеческих времен, когда земля была еще во власти вольных животных. Ревущий стан. И бегущий. Большие и малые по коридорам и лестницам. С портфелями, ранцами, кейсами. Великое переселение классов из кабинета в кабинет. Кто там стал на пути, берегись! Учителя затаились, пережидая столпотворение. И кто его выдумал, это достижение педагогической мысли — перемещение трех тысяч за десять минут между четырьмя этажами? Боевая тревога!..

«Конечно, я ее в этом хаосе не найду. Спросить не у кого. Все мчатся. Хорошо, что не стоптали…»

А она сама вышла. Чуть ли не последняя из класса. И удивительно спокойная. Шла и жевала пирожок. И он сразу понял, что это она, он же помнил Дашу-старшую. Та тоже была спокойная, с такими же красными щеками, только улыбалась добрее.

— Девушка, вы не Даша?

— Я Даша.

— Это очень удачно. Мне нужно поговорить с вами.

Долгий взгляд.

— Говорите, я на урок спешу.

— Это очень важно. Вы не знаете…

— Я все знаю.

«Значит, они уже сказали ей! Тем лучше. Задача упрощается».

— Хорошо, что вы знаете. Я…

— Я знаю, кто вы.

— Кто?

— Человек, который вмешивается в чужие семейные дела.

— Но ваша бабушка…

— Мы сами разберемся. Понятно? И не надо! Я из-за вас на физику опоздаю.

И положила в рот остаток пирожка, слизнув с губы кусочек повидла…

Саша тогда с молчаливого согласия Фроси хотел сделать доброе дело, воспользовавшись поездкой в Москву, разыскал нужный телефон, позвонил, но попал на отца. Тот долго молчал в трубку, а потом предложил неожиданно:

— А вы с ней сами поговорите.

К разговору она оказалась подготовленной.

Правда, лед с того дня тронулся. С «назойливой старухой» разобрались и признали де-юре, де-факто же все осталось по-прежнему, вот до этого самого дня, до смерти Захара, до поминок, до странного, но поправимого, как оказалось, по Фросиной доброте завещания…

— Ну, как, едем к деду? — переспросила Дарья.

— Едем, — согласился он и, отказавшись от чая, зашел попрощаться к матери.

— Помянули? — спросила она неодобрительно. — Как, однако, живучи эти старые обряды, пережитки. Конечно, Фрося прощая, необразованная женщина, и я ее понимаю, хотя, признаться, не полностью. Как-никак Захар ничего, кроме неприятностей, ей не причинил и даже стал первопричиной ее семейной драмы. Но раз уж о мертвых плохо не положено, помяни и знай меру. Она собирается и девятый день отмечать, и сороковой. Это с ее-то средствами! Просто безумие.

— Захар оставил ей дом.

Мать пожала плечами.

— От этого дома Фрося не будет иметь ни гроша. Уже решила уступить треть Ольге. Это за что же, спрашивается? В суде легко доказать, что Ольга никогда не помогала отцу.

— Фрося в суд не пойдет.

— Да, конечно, у нее святая душа. Ольга с внучкой ее ограбят.

— Фрося мечтает об этом.

— Еще бы! Внученька соизволила явиться. Как она тебе показалась? В лице и фигуре есть что-то от Даши. Но та была милая, а эта хищница, сразу видно. Как бессовестно! Сначала отказалась от родного человека, а теперь примчалась, чтобы не упустить своего, а вернее, чужого. Оказывается, она прилетела еще до смерти Захара. И откуда только узнала! Но он с ней даже попрощаться не пожелал.

— Захар, наверно, не соображал ничего.

— Напротив. Его ведь выписали. Он дома скончался.

— Ну, мама! Потому и выписали, что мычал. Ясно было, что он вот-вот больничный показатель испортит.

Защитить достоинства бесплатной медицины даже мать не решилась.

— Не буду с тобой спорить. Но Зоя, соседка, здесь была и сама мне говорила, что Захар умирал в сознании, стилягу залетную узнал, но, когда та к нему наклонилась, он голову к стенке отвернул, представляешь? Понял, зачем приехала. Даже в таком грубом человеке совесть пробудилась. Он справедливо завещал дом Фросе, а эти…

— Это их дела, мама.

— Что за беспринципный нейтралитет! Ты со своей аморфностью…

— …Ничего не добился в жизни? Я знаю.

«И мать, как всегда, права. Откуда столько верных слов? Все всё понимают, знают, обсуждают, осуждают, только жизнь по-человечески устроить не могут…»

— Напрасно ты бравируешь своей позицией.

— Какая уж тут позиция! С позиции меня выбили давно. Ну, ладно, по моему вопросу мы друг другу ничего нового не сообщим. Я пойду, мама.

— А о чем вы болтали на балконе с этой девицей?

— Откуда ты знаешь, что мы болтали?

— Видела в окно.

— Значит, и слышала.

— Я не подслушиваю чужие разговоры.

— Там не было никакой тайны. Она, собственно, то же сказала, что и ты. Что приехала за наследством, что предпочла бы получить и материнскую долю, которой та не заслуживает.

— Ну, знаешь!.. Слов нет.

— Она откровенный человек.

— Неужели она тебе симпатична?

— Мне пора, мама.

— Иди, пожалуйста. Тебе всегда не хватает времени на общение с матерью.

— Извини.

— Я привыкла. Не забудь зайти к Валентину Викентьевичу.

— Ты и это знаешь?

— Он просил тебе напомнить.

— Правильно сделал, я уже забыл.

— Не сомневалась!

Так еще одно мелкое противостояние завершилось, и Пашков не без любопытства постучал в дверь Доктора.

Третий совладелец коммунального «замка» представлялся ему всегда положительным стариком с прошлым, отмеченным бурями века, в жилище его Саша ожидал увидеть близкие сердцу хозяина приметы скромной, но с достоинством прожитой жизни, то есть множество старого хлама.

Просторная комната показалась ему, однако, в первую минуту почти пустой. В ней находилось лишь то, без чего нельзя обойтись: диван, он же кровать, стол, шкаф. На чистых и голых стенах не было не то что живописи в багетах, но и ни одной фотографии родных или близких, которыми обычно так дорожат пожилые люди. Ощущение пустоты подчеркивалось тем, что и немногие необходимые вещи выглядели пустыми — на диване не было подушек, на столе вообще ничего, и в этой пустоте бросался в глаза единственный стул, стоявший почему-то посреди комнаты.

— Входите, молодой человек. Кажется, Вас несколько поразило мое спартанское жилище?

Александру Дмитриевичу стало неловко.

— Что вы…

— А вы не смущайтесь. Я вас понимаю. Вы ждали допотопной рухляди, накопленной за три четверти века? «Девятый вал» или «Гибель Помпеи»? Семейный альбом в бархате, а?

— Жизнь заставляет обрастать вещами, — сказал Саша уклончиво, хотя сам отнюдь не оброс.

— И освобождает от них, — возразил Доктор. — Особенно в нашей буче, боевой и кипучей. Иногда это грустно, но, поверьте, приходит час, когда ясно понимаешь — с собой ничего не заберешь. Не стоит предаваться иллюзиям фараонов. Зачем, скажем, мне, человеку одинокому, удаляясь по черной трубе в мир иной, видеть, как дворовые мальчишки рвут снимки моих близких или мусорщик заталкивает лопатой в свою благоуханную автомашину мои последние пожитки? Нет-нет, уходить нужно скромно, не обременяя ближних своим движимым и недвижимым… Кстати, это бывает и чревато. Вот почтенный Захар распорядился домом, и уже возникла ситуация. Вы заметили?