Значит, я был прав. У меня действительно больше нет работы. Автомат объявляет конечную – метро. Все выходят. С немногочисленными пассажирами – старухой с тележкой, молодой парой и каким-то алкоголиком – я выгружаюсь из автобуса. Сажусь в метро.
Здесь народу всегда достаточно, но в выходные дни можно ехать сидя. Марьяна снимает комнату в огромной квартире на Кутузовском. С ней работают еще как минимум три проститутки, судя по количеству комнат. Но других я никогда не видел. Кутузовский в этот час тоже весь серый. Огромные небоскребы, недавно выстроенные здесь, так и остались золотым зубом в гнилом рту города. На их фасадах проецируется реклама, призывающая купить квартиру в одном из них в рассрочку. Реклама не меняется уже который год, и некоторые буквы перестали гореть. Похоже, это никого не волнует. Движение на Кутузовском никогда не останавливается. Я иду по практически пустому тротуару, мимо меня проносятся серые авто, в основном иномарки. В них едут люди по делам, о которых я никогда не узнаю. Каждый из владельцев авто неминуемо движется к собственной смерти. Но у них не принято рассуждать об этом в открытую. Интересно, отчего мне сейчас подумалось о смерти? И что это вообще такое? Каково это – когда перестаешь быть?
Любопытно. Но не страшно. Я бы хотел почувствовать, что такое – бояться смерти. Бояться умереть.
Если сейчас кинуться под проносящийся мимо «мерседес», скорее всего, даже боли не почувствуешь. Подкинет на капоте вверх, потом приземлишься на асфальт. Собственно, на этом великое таинство и заканчивается. Интересно, отчего этот вопрос является для них таким притягательным?
Тем временем я добираюсь до нужного дома, захожу в арку. Двор весь заставлен машинами, некоторые свободные места огорожены цепочками. Двор довольно большой и когда-то был светлым. Сейчас из-за этих машин не отпускает ощущение тесноты. Теперь он скорее напоминает стоянку подержанных тачек, чем место близ человеческого жилья. Использован каждый сантиметр территории, асфальт четко расчерчен на парковочные места, все выверено и просчитано. Индустрия парковки, индустрия жилья, индустрия секса. Этот город – один большой завод, потребляющий в качестве биотоплива собственных жителей. Они борются за возможность залезть в более престижную часть мясорубки, но перемалывают-то их всех приблизительно одинаково. На выходе получаются счастливые семьи, скандалящие друг с другом в «Ашанах» и «Лентах» либо просто тихо ненавидящие друг друга. Орущие дети, из которых потом вылепят то же самое, потому что системе необходимо поддерживать себя, она не может работать без биотоплива, и новые туши должны пройти первичную обработку в семье и школе. На выходе получаются эффективные менеджеры, которые не понимают, чем они занимаются и что от них требуется. Вся их работа сводится к унижению и заебыванию нижестоящих homo. На выходе получаются работяги, пьющие пиво после работы, проигрывающие зарплату в онлайн-казино, обвешанные кредитами, ипотеками, долгами. Эти экономят на всем, включая выпивку, и пьют по домам или на пустырях. День за днем эти люди пропускают себя через мясорубку этого города, пока в один прекрасный день кто-нибудь из них не умирает, и тогда гроб с его телом медленно уплывает в печь крематория, где мертвеца вытряхнут из гроба, снимут одежду, вырвут золотые коронки, и только потом – голого – сожгут. Гроб можно использовать еще раз. Сжигают только самые дешевые гробы.
Странно, что я думаю об этом сейчас. Я ощущаю давление, которое нужно сбросить. Они называют это сексуальным напряжением. На самом деле, все проще: у меня просто слишком много спермы и от излишка нужно избавиться. Но при чем тут смерть и к чему мне именно сегодня в голову лезут такие странные мысли?
Набираю номер квартиры на домофоне. Открывают без слов. Я вхожу и поднимаюсь по широкой лестнице на второй этаж. В тусклое большое окно лестничной площадки пробивается свет. На широком подоконнике стоит умирающий фикус. Я знаю, что пока я подхожу к квартире, она наблюдает за мной в дверной глазок. Как только я приближаюсь к двери, она приоткрывает ее, и я захожу внутрь. На Марьяне черные чулки в крупную сетку, туфли и кружевные трусики. Шикарная грудь приблизительно четвертого размера вываливается из дорогого прозрачного лифчика чуть не по размеру. Она перебарщивает с макияжем, скрывая дефекты кожи. Возраст определить сложно. Подозреваю, что около тридцати пяти лет. Прямые белые волосы ниже плеч струятся по ее спине, когда она закрывает дверь, успевая ненароком глянуть в глазок, и мурлычет мне: «Проходи, котик! Твоя кошечка тебя уже заждалась». Я смотрю на нее и начинаю снимать кроссовки, не развязывая шнурки. Она принимает это за сексуальное возбуждение:
«Мм, какой ты нетерпеливый! Скучал по своей шлюшке?» Она игриво проводит пальчиками мне по паху. Нет, я не скучал, потому что я не знаю, что это такое. Член находится в совершенно спокойном состоянии, потому что сейчас его просто некуда вставить. Я молча иду в ванную. Там я снимаю одежду и обнаруживаю, что довольно прилично припотел в тире. Подмышки и футболка пахнут потом. Не беда. Запасная футболка у меня в рюкзаке. Я моюсь в душе. Выхожу, обмотавшись полотенцем. Марьяна почему-то ждет меня в коридоре. Скорее всего, перестраховывается, чтобы я по ошибке не открыл дверь в другую комнату. В квартире стоит абсолютная тишина, за исключением звуков какой-то романтической музыки из комнаты Марьяны. Она ласково, но настойчиво хватает меня за руку и уводит в комнату. Здесь полумрак.
Музыка становится громче. Мне не нравится эта музыка. Я понимаю, какие эмоции она должна вызывать, но не могу испытать даже что-то приблизительно близкое. Никогда не мог. На одной вечеринке, когда еще учился в университете, я танцевал с девушкой.
Она была, наверное, красивой. По крайней мере, все ее так называли. Я тогда еще ощупью пробивался сквозь социальные условности, навыки еще не были сформированы. Я танцевал с ней под такую же примерно музыку, держал руки на ее талии. Сидящие на диване однокурсники смотрели на меня, и я понимал, что, скорее всего, лица их выражают зависть. Я топтался с ней в танце, потом мы ушли в комнату, и я стащил с нее кофту. Она закусывала губы, ласкала меня.
Я пытался зеркально повторить ее действия. Это был первый раз, когда я был с женщиной относительно трезвым. В голову лезли какие-то странные мысли, не относящиеся к процессу. Стоимость шнурков в советское время, почему в обувных киосках сидели почти сплошь персы, воздушный шарик, который улетел и застрял в ветках дерева, когда я гулял с мамой в парке, и потом я плакал и просил маму достать этот желтый шарик. А девушка стягивала джинсы, оставалась в черном лифчике и шелковых трусиках, прижималась ко мне и тащила вниз мои джинсы. В тот раз я почти пожалел ее, потому что не мог испытать ничего похожего на ее желание. Я остался голым и просто ввел в нее член, который напрягся и стоял отдельно от меня самого. Она недовольно вскрикнула, а я просто продолжал долбить ее, удивляясь, как странно устроен я сам и как я не совпадаю с ней ни в чем. Через несколько минут член начал двигаться в ней легче, она стонала, царапала мне спину, видимо, хотела отомстить за боль, причиненную ей, когда я вошел в нее неподготовленную, без предварительных ласк. Я смотрел на обои – крупные цветы и листья, – они были наклеены давно, может, еще при Союзе, и теперь выцвели, местами истерлись. Я выбрал один цветок и мысленно обрисовывал его, как в детстве обводил рисунки в раскрасках, когда думал, что так смогу научиться рисовать. Она стала двигать бедрами навстречу члену, изогнулась, двумя руками сжала покрывало, смяла его, оперлась на сжатые кулачки и с тонким стоном кончила. Я тут же вышел из нее, радуясь, что больше не нужно совершать фрикции. Она откинулась на спину, притянула меня к себе. «Устал? А ты?
Хочешь кончить?» – спросила она. Я хотел кончить. Я кивнул. Она вылезла из-под меня, перевернула меня на спину и взяла член в рот. Я разрядился через несколько секунд. Теперь я смотрел на потолок и люстру. В комнате был полумрак, наверное, было часов около десяти вечера, за окнами был май, а со двора слышались какие-то пьяные возгласы. Потом она звонила мне, удивлялась, отчего я не звоню сам. Я не знал, что ответить. Сказать правду, что она меня не интересует, я не мог. Тогда я уже научился врать и знал, что мое восприятие того, что вокруг, отличается от восприятия других людей. Потом она назвала меня свиньей, и мы больше не встречались.
