– Вы по какому вопросу?

– Здравствуйте, мне к начальнику охраны, я на собеседование пришел.

– Позову сейчас. Ожидайте. – Он извлекает рацию из внутреннего кармана пиджака, жмет на тангенту. – Десятый, десятый.

– На связи! – рявкает рация уже знакомым мне голосом, искаженным помехами.

– Тут человек на собеседование.

– Пусть проходит на второй этаж.

– Принял. Проходите, – говорит он мне и отходит в сторону.

Я иду по узкому коридору. Стены когда-то были окрашены в темно-синий, но теперь местами ободраны. Справа от меня гардероб, в нем еще темнее, чем в коридоре, и видны одиноко висящие куртки. Штуки три или четыре. Двигаюсь дальше вдоль обшарпанной стены. Справа открывается вид на большой танцпол и бар. Проход туда загорожен металлической сеткой. Передо мной железная лестница на второй этаж, довольно крутая, на ступеньках которой сварочным аппаратом сделаны бороздки, чтобы не скользить. Лестница скорее напоминает о стройке, чем о ночном клубе. Сверху слышны голоса, но невозможно понять, что говорят. Поднимаюсь по лестнице и попадаю опять в какой-то коридор. Только потолок здесь выше. Справа – проход к туалетам, слева – дверь в зону караоке. Прямо передо мной – вход на малый танцпол. Там стоят диваны и кресла вокруг невысоких столиков. На диване сидит человек в джинсах и черном вельветовом пиджаке. Он говорит по телефону и, завидев меня, указывает рукой напротив себя, приглашая сесть. Ему около сорока, сложен крепко, но уже выделяется живот. Лицо простое, но неприятные маленькие глаза портят впечатление. Волосы короткие, зачесаны назад и уложены гелем. Странное сочетание попытки быть метросексуалом и эдакого человека из девяностых. «Позже поговорим, короче. У меня дела сейчас», – кидает он в трубку и убирает телефон в карман пиджака. «Присаживайся». Это уже мне. Я сажусь в кресло, но не откидываюсь на спинку. Оглядываю помещение. Оно не очень большое, но очень темное. Мы сидим в зоне столиков; остальное место занято танцполом и баром у соседней стены. За ним располагается длинное высокое зеркало, очевидно, чтобы создавать ощущение пространства. Диджейская рубка пустует. К ней ведет небольшая лесенка. Слева от танцпола еще одна лестница, в вип-зону, которая расположена на балкончике за затемненным стеклом.

– Павел, – подает он мне широкую ладонь.

– Николай.

Он придирчиво оглядывает меня. Оценивает мои габариты. Я же смотрю на него равнодушно. Мне вообще не интересен результат собеседования. Я позвонил только потому, что мне нужно было чем-то заниматься, и эта работа была ближайшей, не требовала никаких дополнительных действий. Если он мне откажет, я с тем же успехом смогу устроиться в компанию, подобную той, в которой работал.

– Хочешь работать в охране?

– Да.

– Смотри, у нас тут небольшой клуб. Охраны – шесть человек в смене. Контингент гостей бывает довольно специфический. У нас бесплатный вход, так что сам понимаешь… На «ты» если, нормально?

– Да.

– Ну вот, контингент, да… Короче, ничего сложного, тебе старший смены все расскажет, когда работать начнешь. На фейс пока тебя не поставлю, будешь по залу работать. Оплата своевременная, раз в месяц. Смена – полторы тыщи. Трудоустройство неофициальное, как ты сам понимаешь. Короче, вход бесплатный, но, – он поднимает палец вверх, заостряя внимание, – хачи не проходят, азия не проходит, ну и совсем бухих или обдолбанных вусмерть тоже не пускаем. Либо через депозит. То есть гость платит при входе деньги, сумму эту тратит на себя, покупает напитки, еду. Но он должен депозит внести, если видно, что он проблемный. Опять степень этой проблемности определяет фейс. Так… что касается работы по залу. Гости не сидят на столах, на спинках диванов и кресел. Подходишь, делаешь замечание. Если дважды не понимают, выводишь. Аккуратно, но жестко. Все это не касается випа, – показывает рукой на застекленный балкон. – Там пусть творят, что хотят, вплоть до порчи имущества. Потом оплатят. Все конфликты решает охрана. Сразу в морду ебашить не надо, но и разговаривать особо тоже. Не понимает человек, выводишь на хер. Ну, во время шоу-программы, чтобы на сцену не лезли. У сцены если будешь стоять, там повнимательнее, бывают провокации. В целом все. График: пять через два или шесть через один, но в пятницу и субботу работаешь постоянно. Форма одежды – черный костюм, черная рубашка. Устраивает? Костюм есть у тебя?

– Да, – отвечаю я. – Устраивает. Костюма нет.

– Купишь. Когда готов приступить?

– Завтра.

– Отлично. Тогда телефон твой вобью, завтра приходи в смену к двадцати двум часам. Смена – с двадцати трех: час на переодевание и прием пищи. И принеси копию паспорта обязательно. Еще вопросы?

– Нет вопросов. До завтра.

Я встаю, он тоже – впервые за весь разговор. Жмет мне руку, я поворачиваюсь и выхожу. Проходя мимо кухни, замечаю уборщицу, низкорослую восточную женщину, которая полощет тряпку со шваброй в ведре. Она оборачивается на меня, но не здоровается. Я прохожу мимо нее, заворачиваю в туалет. Раньше здесь явно была душевая. Теперь кабинки с обшарпанными дверцами. Грязные, засаленные стены и потолок, с которого клочьями свисает пожелтевшая от табачного дыма паутина. Я открываю кабинку, захожу. В нос бьет резкий запах хлорки. В туалете прохладно и тихо. Почти так же было в морге, когда я ездил на опознание родителей. Лицо отца было разбито, и я с трудом узнал его. Левый глаз полностью вытек, висок продавлен внутрь черепа. Тогда я физически ощутил тяжесть его тела, растекшегося по столу. Я сказал, что подтверждаю его личность. Мне показали мать. У нее была раздавлена грудная клетка, так что мне дали посмотреть только на ее голову – простыня скрывала все, что ниже ключиц. Я вновь подтвердил, что ошибки нет, это действительно она. Следователь пристально смотрел на меня. Наверное, ему казалось, что я в состоянии глубокого шока. Но это было не так. Я тогда вообще ничего не почувствовал. Я просто принял к сведению, что их больше нет и надо заниматься похоронами.

Я организовал все быстро, через похоронного агента. Похоже, ему было все равно, переживаю ли я о смерти родителей. Он был сдержан и профессионален. Меня это устраивало. Потом были прощание в крематории, поминки. Я просто хотел, чтобы все поскорее закончилось. Пожалуй, после смерти родителей мне стало легче, лучше, потому что я смог жить один, ушла необходимость разговаривать с ними.

Я отливаю в унитаз, убираю член в трусы, застегиваю ширинку, спускаю воду и выхожу к умывальнику с большим зеркалом над ним. Открываю кран, мою руки. Выхожу из туалета, спускаюсь по лестнице. Прохожу по тому же темному пустому коридору. У выхода стоит тот же охранник средних лет.

– Как прошло? – обращается он ко мне, оторвавшись от мобильного телефона.

– Завтра выхожу в смену.

– Хорошо подумал? Тут жестковато бывает.

– Нормально, справлюсь. Мне нужна работа.

– Ну давай, до завтра. Я, кстати, Сергей. – Он подает мне руку.

– Николай.

По дороге к метро я размышляю, почему я согласился на эту работу. Мне надо чем-то заниматься. Всю свою жизнь я чем-то занимался. Учился, работал. Мне нужно как-то проводить время, и я не вижу никаких причин не поработать на тупой работе, которая хотя бы не требует сидеть у монитора компьютера. На мой счет поступила компенсация за не отгулянные отпуска и еще какие-то деньги, которые нам кинули, чтобы мы не лезли в бутылку и не связывались с трудовой инспекцией. Сумма более чем приличная, почти восемьсот тысяч. Думаю, любой другой несказанно обрадовался бы такой удаче. Поехал бы на море. Купил бы новую стереосистему и еще черт знает что. Отметил бы с друзьями. Я не чувствую ни радости, ни желания что-либо отмечать. Друзей у меня, по счастью, нет. Мне просто нужно чем-то заниматься, чтобы не просиживать весь день перед монитором.

У перехода я останавливаюсь и смотрю на прохожих. Мое внимание привлекает старуха в грязном сером плаще и старых мужских ботинках, которые при каждом шаге высовываются из-под грязной длинной юбки. Она делает маленькие упорные шажочки по залитой дождем мостовой, шаркает и продвигается вперед с решимостью зомби. Тащит за собой хозяйственную сумку-тележку, забитую каким-то неопределимым скарбом. Тележка скрипит, но это не беспокоит владелицу. Ее лицо изрыто морщинами, глаза выражают безумие и спокойствие одновременно. Губы постоянно совершают жевательные движения. Я почти уверен, что у нее нет зубов. Она продвигается ближе и ближе к тоннелю подземного перехода. Когда она входит в него, движения ее становятся медленными. Она приставным шагом смещается к стене, ставит свою тележку, роется в ней, достает раскладной стульчик, садится на него и, уставившись в соседнюю стену, замирает. Никто из прохожих и стоящих рядом бомжей не обращает на нее внимания. Губы продолжают пережевывать невидимую жвачку, глаза все такие же спокойные и безумные одновременно. Я прохожу мимо нее, не отрывая взгляда. Она не замечает меня. Сейчас, когда старуха сидит неподвижно, она кажется слепой. О чем она думает? Что делает здесь? Скорее всего, она просто пережидает дождь в переходе. Питается из мусорных баков, как и большинство бомжей. Еще одна сумасшедшая. Какого черта я уставился на нее? Я прохожу дальше. Женщины, которая пела, теперь нет. На ее месте стоит какой-то алкоголик с расстроенной гитарой. Он пытается играть песню Цоя. Ему никто не подает, но, похоже, ему все равно. Я вхожу в метро, сажусь в поезд и выбираю себе точку, на которой останавливаю взгляд. Теперь мне нужно просто добраться к себе.