Я принимаю это, раскрываю рот и тут же прожевываю этот рисовый «рулетик», улыбнувшись следом.

Марат сглатывает и присаживается на край стола. Он близко и я могу сейчас скользнуть по шароварам к прессу, но все, что позволяет мне моя отвага — это не дрожать и молчать, оказавшись перед ним в таком виде.

— Ты точно хочешь, чтобы я…

Кивок.

— Гульназ, ты понимаешь, о чем просишь? Я могу принять другого ребёнка.

Не понимаю сути. Какого ещё «другого ребёнка»? Сейчас он сомневается? Или пытается вызвать моё сомнение? Что ж, правильно, это не его через не хочу тащили к женскому врачу и не ему напоминали о скорости быстротечности бытия.

Решаюсь взять суши прямо пальчиками, не желая даже пытаться овладеть палочками, протягиваю кусочек ему и встаю, заглядываясь на него.

Возможно, это срабатывает.

У него сбивается дыхание, когда кусочек оказывается возле его рта. Он позволяет мне продолжить и содрогается, когда его губы, закрываясь, касаются моего указательного.

— Мммх, — сквозь улыбку жуётся.

Мне нравится его взгляд — в нем скользнуло что-то такое дикое, первобытное и неизвестное, отчего его каре-зеленые глаза вспыхнули.

Прожевав, сглатывает и замечает же, как я слежу за этим. Потому, когда я тянусь за другим кусочком, он едва заметно смакует губы и ловит мою руку, тут же отведя еë на своë плечо.

Пальцы пробивает первая дрожь от его тепла и дыхание почему-то меняется, становясь тяжелее. И срывается в миг, когда его ладошка ловко развязывает пояс моего халата.

Я не знаю, как он живёт в Нью-Йорке, кто готовит для него и что он вообще любит. Я не знаю, есть ли у него кто-то или он пользуется услугами мимопроходящих. Я вообще без понятия, безопасно ли с ним. Но… мне почему-то хочется верить, что тот двенадцатилетний мальчик, фыркнувший и рассорившийся из-за меня с родителями, что тот пятнадцатилетний парень, спасший мой велосипед из-под скутера старшего брата, что тот почти двадцатидвухлетний парень, только потерявший лучшего друга и решивший согласиться на условия наших семей, не представляет для меня угрозы.

Я знаю его большую часть моей жизни. И другого не будет, а у него? Я ничего не требую, мне не нужна ни верность, ни присутствие. Это ни к чему.

Пояс падает на пол. Марат, загоревшись, позволяет своим ладоням раскрыть полы и опустить рукав с плеча.

Вдох… под его взглядом, медленно скользящим по сантиметрам моего тела. Он останавливается где-то возле пупка и по вырвавшемуся едва слышному стону, я понимаю, что не ошиблась.

Дышит глубже и еще чаще, словно после тяжелой гонки. А мне хочется быстрее и больше. Хочется победить хоть раз, а потом уже замаливать это.

Моя рука, так и продолжившая покоиться на его плече, наконец решается скользнуть к шее, позволив мне встать на цыпочки и к нему потянуться. Наши тела касаются, он расставляет шире ноги и, еще сильнее притянув за талию, вжимает в себя.

— Вся дрожишь, перепуганная. Пора остановиться.

Я мотаю головой и пользуюсь его замешательством — касаюсь его губ своими. Сама. Наверное, это и есть совращение?

— Гуль… гм… — вместо любого ненужного «прекрати».

Его руки же вдруг начинают скользить вниз от талии к ягодицам, очерчивают те под его новый стон. И пока губы отрываются и кусают мне шею, он ловко подхватывает меня, приподнимая и усаживая на себя.

Раз… разворот. Расплескиваясь на пол летит соевый соус. Я отгоняю мысли о пятнах, к которым прибавляются крупинки риса, когда оказываюсь распластана на столе.

— Крошечка моя, маленькая…

Марат склоняется надо мной и раздвигает мне ноги, пробираясь ближе.

Я чувствую, как его пах пульсирует прямо в трусики и не знаю, как реагировать. Кажется, доигралась. Так, ладно, не трусим!

— Глаза такие огромные, — с ухмылкой тянет более низким тоном.

Он завораживает сейчас, убирая с моего живота лишние полы. Прикусываает губу и инстинктивно толкается пахом, тут же сглатывая и судорожно вцепляясь ладонью в край рядом с моей головой.

— Что ты наделала, канареечка… — еще более хрипло.

Когда его правая позволяет себе коснуться тыльной стороной пальцев сплетения моих ребер, я аж до боли прикусываю губу и вцепляюсь ладошкой в его вторую руку рядом, это лишь из-за сорвавшегося от его касаний прилива, растекшегося по низу и дошедшего дальше, ниже, глубже…

Веду бедрами, обхватываю ногами его талию. Кажется, так правильно. Да и чувствую, как намокла алая ткань, пока Марат решает подняться ладонью и проникает к груди. Замирает, вдруг улыбнувшись и, отодвинув пальцами лифчик, дотрагивается до заострившегося соска.

— Ммм, — вместо просьбы и покаяний.

Кажется, ему нравится. Он быстро отпускает грудь и ведет обратно, возвращается к талии и вдруг расцепляет один ремешок, ловко расцепляет второй и, откинув немного липкую ткань от моего лона, ерзает, стягивая пояс штанов ниже. Терпкая смесь холода, его кожи и моей наготы, от неё внизу живота что-то взрывается, заставляя меня шипеть.

Лишь на миг успеваю почувствовать скользнувшую по клитеру твердую шелковистую плоть. Марат тянется к моим губам и накрывает меня глубоким поцелуем, на который я отвечать не умею, зато умеет тело — пронзает острейшей болью, когда его член одним резким рывком проникает внутрь меня и замирает, столкнувшись с…

Я шиплю, разорвав поцелуй, отвожу голову и пытаюсь отдышаться.

Надо… надо… надо закончить.

— Перетерплю, — произношу сипло, решившись посмотреть на него и почти выгнав звездочки боли из головы.

Марат замер надо мной и, судя по застывшему взгляду, ошарашен не меньше.

— Правда… я смогу, продолжи. Пожалуйста.

Его брови дергаются, одной даже хмурится, меняясь сиюсекундно. Но произносит вкрадчиво, словно боясь напугать сейчас не меньше моего:

— Ты… девственница?

Кивок и пробравшая нас двоих дрожь.

— Чего? Почему не сказала?

Можно остановиться?

Мы оба тяжело дышим. Марат спустил меня на пол, фактически эмоционально опустив на землю. Я вцепляюсь в его локти, боясь упасть на ватных ногах и боясь позволить осознанию выбить остатки храбрости.

— Почему не сказала мне? — Повторяет назидательно, глядя в мои глаза.

И только по оставшемуся следу от моих ногтей на его запястье я могу понять, что произошедшее не приснилось.

Весь такой правильный и хороший?

— А почему я должна была говорить? — Прищуриваюсь. — Это же понятно…

Его бровь взмывается, но ненадолго. Марат прочищает горло и отступает на шаг, отчего мне приходится перехватиться за край столешницы позади.

— Давай спрошу иначе, да?

Киваю. Он набирает воздуха и произносит:

— Как ты могла все эти годы ни с кем… не попробовать?

Я хмурюсь, осознавая сказанное.

— Ты мой муж, Марат.

Мне уже это не нравится. Особенно не впечатляет то, что он зажмуривается и сипит сквозь зубы.

— Разве я смела с кем-то… — парирую острым раздражением, — «пробовать»?

— Одиннадцать! Одиннадцать лет назад я дал тебя свободу, взяв тебя замуж. Я думал, ты… найдёшь свое счастье. Как ты могла так…

Он аж слова теряет, а я хорохорюсь и впервые в жизни начинаю смотреть на кого-то исподлобья.

— Ты. Мой. Муж.

На вдохе открывает рот и проводит языком по зубам. Мотает головой, опять отстраняясь.

— Тяжелый случай…

Я расправляю плечи и, прочистив горло, собираю всю храбрость.

— Ты обещал. Мы должны закончить.

И что-то в его лице сейчас меняется. Он осматривает меня с ног до головы и вдруг хмыкнув смеётся.

— Птичка, ты мной командуешь? Вау.

Ну что за детские глупости!

— Ты сам согласился.

Иду на крайности, делаю шаг навстречу, спуская халат по рукам, тот падает вниз, следом соскальзывает портупея, а я пытаюсь не разнервничаться ещё больше.

Перестаёт улыбаться. Слишком долго тянет перед тем, как отвести от моего тела взор. Да и его пах слишком очевидно подаёт признаки жизни.