«Глубокая духовная близость со взаимной неловкостью, – вывел я, – потому что глубина непривычна…»

– Дюш…

Я будто очнулся, глядя на хихикающую Тому.

– Ты так сильно задумался! – девичья улыбка приподняла холмики щек, добавляя глазам веселой хитринки.

– Да, со мной это бывает… – неловко пробормотал я.

– Дюш… – Мелкая посерьезнела. Ее взгляд то пытливо светлел, то вдруг смятенная чернь наполняла зрачки. Неожиданно зардевшись, девушка спросила: – Дюш, вот я отнесла два твоих письма… Нет-нет, – заспешила она, – я не спрашиваю, о чем! Просто… Ну, видела же, кому ты писал! Дюш… А… зачем?

– Правильный вопрос, – уголок моих губ дернулся вверх. – Хотя и немного расплывчатый. Понимаешь… – я задумался. – Ну вот, представь, что сейчас война! Великая Отечественная. И вот ты идешь по лесу, радостная, такая, счастливая – твой родной поселок освободили наши! На улице, где твой дом, стоят «Т-34», и красноармейцы сбивают со стен немецкие указатели, всякие, там, «Хауптштрассе». А ты помогаешь маме и бабушке кормить младших и больного деда – взяла корзину побольше, и пошла по грибы. Идешь, идешь, и вдруг видишь – немцы! Целая колонна танков и грузовиков! Что ты станешь делать?

– Побегу и предупрежу наших! – округлились черные глаза.

– Правильно! Вот и я предупреждаю… О чем знаю или… Ну, или могу сделать верные выводы.

– Дюш… – длинные ресницы взлетели, открывая тревожный блеск. – Но ведь войны не будет?

– Надеюсь, – криво усмехнулся я.

Мне было трудно. Мелкая не выдаст, это точно, но стоит ли грузить девчонку мировыми проблемами? С другой стороны…

Я вспомнил будущее – бородатых, густо татуированных мальчиков. Детей, которым за тридцать. Еще и мамаши-кликуши надрываются: «Не отдадим наших деточек в армию!»

Однако, если взрослых парней считать маленькими, они никогда не вырастут. Останутся рослыми, накачанными, половозрелыми инфантилами. Девушек это тоже касается…

Могу ли я и впредь использовать Мелкую втемную? Могу.

Она верит мне. Но вот уже и вопросы пошли… А не лучше ли иметь рядом с собой стойкую соратницу, знающую, на что она идет и за что борется? Да и разве есть хоть малейшие сомнения, какую именно сторону выберет фройляйн Гессау-Эберлейн?

– Понимаешь, Том… – медленно выговорил я. – Война могла бы случиться. Не у нас, в Афганистане. Наши могли бы ввести туда войска, и увязли бы мы в тамошней кровавой каше. Я… даже не послал, а подкинул письмо, кому надо, и причин для «казус белли» вроде бы не стало. Ты только не думай, что это я такой умный и прозорливый, учу взрослых дядей, как жить! Просто мне было известно то, что дяди не знали… Или не учли.

Тома жадно внимала, но главного вопроса, вопроса, которого я боялся, не задавала. «Дюш, а откуда ты сам всё узнал?»

И что бы я ответил? Наверное, просто увильнул бы от прямоты. Хм. И намного ли умалчивание лучше лжи? Нет, в самом деле! Заповедь «Не солги!» стоит культивировать, вот только ее ценность относительна.

«Не солги врагу»? Лучше воевать в белых перчатках, чем обманывать противника, пусть даже и спасая своих?

«Не солги смертельно больному»? Лучше зачитать пациенту его диагноз, как приговор, и пусть мучается дальше, твердо зная, что надежды на спасенье нет?

Хорошо. Иногда ложь допустима, хотя бы во имя милосердия.

Вот только как быть с Томой? Я ее никогда не обманывал, и не буду, но… Сейчас скаламбурю… Разве обычай не говорить правды стоит оправдания? Ведь получается, что я не доверяю Мелкой, утаивая от нее свои планы и цели!

«Но использую! А ей-то как отказаться, если сама эта квартира куплена мною? Пикантная ситуация. А, Дюш? Нет, Тома, конечно, так не думает, она выше этого…»

– Дюш… – девичьи ресницы опустились и затрепетали, словно раздувая румянец на щечках. – Знаешь, я… Я, вообще, хотела спросить совсем не про письма…

– А о чем? – я облегченно расслабился. Главный вопрос – и ответ – сдвинулись в неразличимый туман грядущего.

– Скажи… – Мелкая нервно затеребила скатерть. – Я тебе нравлюсь?

Мне чудом удалось не застонать. А мысли в голове закружило, как порыв ветра подхватывает осенние листья.

«Сговорились они, что ли?!»

Кое-как справившись с собой, я поинтересовался на рефлексе, оттягивая время:

– А почему ты спрашиваешь?

Впрочем, Тома была слишком взволнованна, чтобы различать оттенки моего настроения.

– Ты меня спас, Дюш… – забормотала она, пугливо взглядывая и снова опуская глаза. – Не спорь, я же помню всё… Меня бы давно не было, если бы не ты! И с отчимом ты разобрался, и усестрил! И… и этот дом, эта квартира! Дюша, я очень, очень, очень тебе благодарна! Правда! Но… Дюша, пойми… мне не хочется быть просто твоей сестрой! Понимаешь? Я…

Я медленно встал. Наверное, во мне уже перестали вмещаться и моя растерянность, и мое понимание, и мой стыд.

«А ведь мама была права, – зудели мысли в голове. – Она чувствовала, знала! А я был дурак…»

– Дюша! – перепугалась Мелкая. Вскочив, она бросилась ко мне, обняла и прижалась, заплакала, запричитала: – Дюш, не уходи! Прости, прости меня! Я плохая, знаю! Я…

Я ласково положил ладони на мокрые щеки Томы – и поцеловал ее. Все еще по-братски, ласково, лишь бы утешить.

– Томочка, ты самый хороший, самый чистый человек изо всех, кого я знаю! И это мне следовало просить у тебя прощения…

– За что? – потрясенно выдохнула Мелкая.

– Хотя бы за то, что сам решил твою судьбу, не спросив даже, чего хочешь ты! Поступил, как с куклой, которая всё стерпит, а ты ведь живой человек, ты – личность, со своими хотениями и суждениями! И мне вовсе не хочется уходить от тебя, – я подпустил к губам мягкую улыбку. – И ты мне нравишься!

– Правда? – зареванное девичье лицо с красным, распухшим носом, с веками, набрякшими слезой, просияло нездешним светом…

Вечер того же дня

Московская область, госдача «Заречье-6»

«Витя» приготовила роскошный борщ, честь ей и хвала, но злоупотреблять хлебосольством Брежнев не стал – время уходило. И он увел обоих гостей на прогулку.

Променад помогает четче формулировать мысли, да и не доверял генсек здешним стенам… А вдоль аллеи ветерок веет, теплый, ласковый, совсем летний…

Генсек неторопливо шагал, благодушествуя. Слева пристроился вечно скучный, словно чем-то недовольный, Громыко, а справа выступал Примаков, как всегда, очень спокойный и основательный.

Леонид Ильич покосился на министра иностранных дел, и сказал весомо:

– Есть вопрос, Андрей Андреевич. Картер зазвал к себе Бегина с Садатом, хочет привести Ближний Восток к миру и благоволению, хе-хе… Как, по-вашему, есть ли «окно возможности» для СССР влезть в кэмп-дэвидский процесс? На правах, скажем так, соучастника? Нет, я понимаю, конечно, что у вас, у дипломатов, всё месяцами готовится, а тут всего ничего осталось! Неделя, от силы. Но ведь и Картер обстряпывает пока лишь предварительные договоренности, а подпишут их – если вообще подпишут! – не раньше следующего года. И… что? Есть шанс?

Громыко нисколько не удивился вопросу, лишь кивнул.

– Шанс есть, Леонид Ильич, – начал он своим глуховатым голосом, – но надо отчетливо понимать, что инерция процесса в этом треке слишком сильна. Думаю, простыми сообщениями от не идентифицированного источника, я имею в виду «Объект-14», не обойтись. На Ближнем Востоке всё очень и очень сложно, запутано донельзя! Около полумиллиона палестинцев в лагерях беженцев – основная инерционная масса, и отделить тамошних боевиков от гражданских крайне сложно. А теракты на северной границе Израиля, в том числе, с большими потерями мирного населения продолжаются, примерно, с семьдесят четвертого года! Израильтяне постоянно наращивают войсковые и прочие возможности, однако без взятия под контроль «ФАТХленда», и без советской помощи невозможно прикрыть гражданское население в Галилее… Вот, Евгений Максимович в курсе.