Воскресенье, 7 мая 1978 года. Раннее утро

Новгородская область, окрестности деревни Висючий Бор

Вечерами прихватывали заморозки, и поутру лужицы на грунтовке стягивало перепончатым льдом. Дни же установились тёплые, почти жаркие; в лесах пахло смолистыми почками, в низинах густо цвёл обычно неприметный мирт.

За неделю жизни на выезде мы постепенно втянулись в особый бивуачный распорядок. Мой подъем сегодня вышел уже привычным: ещё не проснувшись до конца, я выбросил себя из палатки, и студёный воздух тут же принялся покалывать скулы острыми мелкими пузырьками. Лень бурно протестовала, в голове колыхались обрывки неспокойных снов, но все добровольцы уже собрались. Я пару раз крутанул руками, хрипло каркнул: «Ну, вперёд!», и ноги бездумно понесли меня вдоль по краю примороженной дороги. До опушки шли споро, разогреваясь, потом затрусили. К повороту сожаления об уютном спальнике развеялись, я повеселел и ускорился.

Звонкий похруст из-за спины вспарывал тишину, казалось, по всей округе. Молчаливой цепочкой мы неслись к знакомому уже боровому местечку на берегу реки. В затылок мне старательно пыхтел Паштет. Он-то и производил основной шум, с удовольствием круша подворачивающиеся льдинки. Следующая за ним Мелкая была невесома, беззвучна и словно скользила по-над землёй.

Первую пару дней мы так втроём и бегали, пока не были замечены Мэри, возвращавшейся от устроенных за окраиной стоянки «женских кустиков».

‒ Джоггинг? ‒ она удивлённо похлопала рыжими ресницами и расцвела широкой улыбкой: ‒ По русским просторам? Я завтра с вами!

На следующее утро на пару с ней притащилась смурная Чернобурка. Она поглядывала на меня недовольно, обиженно дула губы, а потом, разрумянившись, резвилась громче всех, выкрикивая какую-то чушь с вершины дальнего холма.

Постепенно наша группа энтузиастов доросла почти до десятка: сегодня, зябко сутулясь, к нам пристроился теплолюбивый Ара ‒ сейчас он замыкал наш строй.

Где-то через километр в глазах у меня наступило окончательное прояснение, и я огляделся на бегу: вдоль правой обочины мёрзли блеклые высохшие травы, и уходило вниз, к реке, кочковатое поле; сразу по другую сторону дороги стеной стоял лес, гол и дик, весь в заломах и прошлогоднем мёртвом костяке.

Казалось бы, совершенно безрадостное зрелище... Но из-за полоски облаков уже выкатывало навстречу нам тугое малиновое солнце, а на берёзах осел зелёный туман ‒ ещё день или два, и вовсю попрёт первая липкая листва. Распахнутый горизонт сладко кружил голову, лёгкое молодое тело неслось вперёд, не зная удержу; мать честная, пред тобой раздолье, и ты волен! От внезапного счастья хотелось кричать.

Уже порядком разгорячённые, мы взлетели к открытой всем ветрам вершине. Вид окрест был хорош: под ногами, за обрывом, вздувалась, огибая холм, река. По другую сторону клином уходило в темнолесье узкое верховое болотце, покрытое редкими невысокими соснами; наши девчонки бегали туда за перезимовавшей клюквой. Вдали, на запад, проглядывало уже настоящее, серьёзное болото, испещрённое мелкими речушками; вода в них была густа и черна как дёготь. То место на довоенной карте звалось зловеще ‒ Зыбучий Мох, и одно это отбивало всякое желание сходить на разведку в том направлении.

Мы немного потоптались поверху, звучно выдыхая пар. Высота была изрыта старыми траншеями, местами они заплыли землёй. При взгляде с вершины ясно читалась схема обороны ‒ с пулемётными и стрелковыми гнёздами, щелями для миномётов, блиндажами. Здесь воевали долго, не месяц и не два; то и дело нам приходилось огибать разнокалиберные воронки.

‒ О! ‒ произнёс вдруг Пашка, указывая на осевшую стенку окопа.

Я пригляделся ‒ и правда, там проступил характерный ржавый выцвет.

Паштет спрыгнул на дно и поковырял вокруг пальцем. Сырой песок ополз пластом, обнажив порыжевший ствол.

‒ Копать надо, ‒ деловито заявил Пашка и полез наверх. Отряхнул колени и пояснил подошедшей Чернобурке: ‒ Похоже, здесь с оружием присыпало.

Я прикинул про себя карту местности и сказал:

‒ Немец, думаю...

‒ Да? ‒ Пашка ещё раз взглянул на ствол и отвернулся уже с безразличным видом, ‒ тогда пусть.

‒ Почему думаешь, что не наш? ‒ спросила у меня Чернобурка.

Подошла Мэри, катая на ладони парочку крупных побуревших гильз; они попадались тут россыпями чуть ли не на каждом шагу. За ней подтянулись и остальные, только Зорька, напустившая на себя вид возвышенный и загадочный, так и осталась медитировать на восток, в обнимку с одинокой берёзой. Впрочем, ухо девушки было старательно направлено в мою сторону.

‒ Сектора обстрела развёрнуты на юг, ‒ я взмахнул рукой, показывая, ‒ а с той стороны наши наступали. Тут, скорее всего, эсэсовцы в обороне сидели ‒ дивизия «Мёртвая голова». Она Рамушевский коридор держала, её тут в сорок втором почти в ноль всю и стёрли. Но кровью, конечно, мы при этом умылись... Так что наших надо будет вон там, у подножия искать, в соснах.

Паштет оценивающе прищурился на опушку:

‒ Думаешь, там будет то же самое, что и на нашем участке?

Я вздохнул:

‒ Да как бы не хуже. Нам-то наш квадрат потому и дали, что там после войны сапёры уже на два раза прошлись. Что-то при тех прочёсываниях всяко должны были собрать. А как здесь... Не знаю. По людским потерям с обеих сторон Демянская операция вполне сопоставима с Курской битвой. Так что, сам понимаешь... ‒ я замолчал и развёл руками.

‒ Сколько работы... ‒ негромко протянул Пашка.

‒ Не понимаю, ‒ встряхнула головой Мэри, и её рыжие пряди полыхнули на выглянувшем из-за облачка солнце. В голосе звучала самая настоящая боль: ‒ Ну почему?! У нас всё не так... Чтобы у нас так лежали... Столько лет...

Чернобурка строго глянула на меня и чуть заметно двинула бровью. Да, мы к таким вопросам готовились, и вот время пришло.

‒ Поверите, нет, Мэри, ‒ повернулся я к русистке, ‒ но у вас примерно так же: четверть погибших на той войне до сих пор не найдена. Просто наша четверть больше вашей раз в пятьдесят. Вот прямо тут, в лесах, что мы видим с этого холма, наших легло больше, чем ваших в Арденнах, Нормандии, Окинаве и Иводзиме вместе взятых. Собственно, ‒ тут я позволил себе грустно усмехнуться, ‒ в одной вот этой небольшой Новгородской области, через которую не пролегали направления главных ударов, наших погибло больше, чем американцев на всех фронтах Второй мировой. Причём заметно больше. Представьте, да?

‒ В это... в это очень сложно поверить, ‒ побледнела Мэри.

‒ Хотел бы я быть не прав, ‒ покивал я. ‒ Очень бы хотел...

Мэри медленно прошлась взглядом по лесам на горизонте, и вид у неё был такой, словно она впервые их увидела.

‒ Всё равно не понимаю... ‒ повторила она потом и поглядела на меня так, будто боялась обидеть. ‒ Сколько времени прошло. Если бы такое было на нашей территории, то всех бы уже собрали.

Я досадливо поморщился:

‒ Понимаете, тут на небольшой полосе фронт два года туда-сюда гулял. Вон там, за рекой, ‒ я указал на противоположный берег, ‒ на довоенной карте обозначен крупный посёлок. Сейчас там лес. Всё было уничтожено, полностью. Местных жителей на десятки километров вокруг почти не осталось. Потом эти места заселяли заново, и живым было не до мёртвых ‒ послевоенная жизнь была очень тяжёлой, с голодом. Да и мин в этих лесах хватало, только сойди с тропинки, и каюк... Лишь в пятидесятые кое-как разминировали, да и то не все.

Мэри стояла, склонив рыжую голову к плечу, словно ожидая услышать от меня что-то ещё, гораздо более важное. В горле у меня вдруг засаднило, и неожиданно для самого себя я плюнул на тщательно выверенные объяснения:

‒ Но вы правы, так ‒ неверно... ‒ и, рубя воздух ладонью, отчеканил: ‒ Мы будем это исправлять.

Американка недоверчиво прищурилась.