Провизии у меня достаточно. Но питьевая вода уже начинает портиться… Тропики.

Я все время думаю о том: что же с нами произошло? Одно несомненно: виной всему иерозвук. В закрытых помещениях он воздействует на человека гораздо сильнее, чем на открытых пространствах. Проницаемость у сверхнизких частот почти столь же велика, как и у рентгеновских лучей. Океан — великий иерогенератор, а корпус субмарины — длинная широкая труба — оказался идеальным приемником иероволн, что-то вроде резонатора. Быть может, наши шпангоуты оказались рассчитаны в той же роковой пропорции, что и борта шхуны “Алмазар”.

Мой брат Дмитрий Михайлов вывел со всей очевидностью, что причина так называемой “морской болезни” в воздействии на вестибулярный аппарат именно иерозвуков. Более того, вступая в резонанс с пульсацией коры головного мозга, они угнетают его настолько, что человек впадает в смертоподобный летаргический сон. Благодаря этому открытию, брат научился пробуждать к активной жизни летаргиков. Иеротерапия принесла ему всеевропейскую известность. Он бы прекрасно разобрался в нашем случае. Но я не врач, не физиолог, я практик, экспериментатор, и только».

«Декабрь 1918 года, а может быть, январь 1919 года. Южная часть Атлантики.

Думаю, что сегодня все же сочельник. Наступает 1919-й. Готовлюсь к неизбежному… Пока еще есть силы, максимально облегчил лодку: выстрелил из аппаратов все мины, осушил трюмы и выгородки… Моя гробница должна как можно дольше продержаться на плаву. Рано или поздно ее прибьет к берегу. Какое там «рано»?! Конечно — поздно. Для меня-то уже определенно — поздно. Сегодня размонтировал и выбросил за борт иерогенератор. Идет война, и если этот аппарат попадет к врагу или в иные недобрые руки, его могут сделать новым чудовищным средством умерщвления людей».

«Февраль 1919 года. Место не обсервовано (нет сил поднять секстан).

Вчера видел дым. Грузовой пароход шел контркурсом на норд-ост. Зажег паклю на поднятом перископе. Пароход направился было ко мне, но, заметив, что имеет дело с подводной лодкой, поспешно отвернул прочь. Не судьба!

Единственное, что скрашивает мое положение и придает силу духа — наблюдение над иерозвуковым эфиром океана. Иерофон пишет отменно. “Святой Петр” оказался превосходной плавающей лабораторией. Иногда кажется, что судьба сама пошла мне навстречу: вместо войны я обрел идеальную возможность для научных занятий. С болью думаю о коварстве моего счастья. Неужели все это канет вместе со мной на дно морское?!

Одно утешает: брат мой Дмитрий Николаевич сохранит мои чертежи, расчеты и образцы…

В полдень попрощался со всем белым светом. Скоро наступит тьма — черный свет смерти. Цинга делает свое дело.

По всей вероятности, “Святой Петр” попал в мощное циклическое течение, и теперь его будет носить, пока хороший шторм не выбросит его из этого проклятого круга.

Наверное, океан не хочет со мной расставаться. Я понял его язык. А он нашел во мне собеседника. Смею утверждать: океан — существо разумное. Это наш древний пращур. Его соль носим мы в своей крови. Мы вышли на сушу, но незримые нити связывают нас с его животворными недрами. Он управляет нами, дает нам энергию, пищу, волю. Он судит нас: у одних он отнимает рассудок, у других — жизнь, достойным дарует великую силу духа. Как жаль, что мы разучились слышать голос этого мудрого исполина!»

«Весна 1919 года.

…Не верю в смерть в средоточии жизни!..»

Дневник разъединял свои страницы с огромным трудом. Но как только удавалось отснять очередной разворот, Оксана Петровна звонила Шулейко, и тот немедленно приезжал и забирал еще теплые листки ксерокопии. Он вчитывался в их бледные серые строки всюду, где только была возможность извлечь их на свет. Голос кавторанга Михайлова звучал для него в самых неожиданных местах: в обеденной очереди с подносами, в пляжном шезлонге, в зале профсоюзного собрания. Он почти что наяву слышал этот голос, будто шел он со старой заезженной шипящей пластинки. Он мог даже описать этот голос: неторопливый, глуховатый, отчетливо выговаривающий каждое слово…

Эпизоды отчаянного плавания командира «Святого Петра» престранным образом вклинивались в его обыденную институтско-городскую жизнь, отчего все текущие и грядущие хлопоты, беды и радости вдруг стали казаться Алексею Сергеевичу унылыми, блеклыми, пресными. Он заболел «Святым Петром», и эта болезнь захватила его гораздо сильнее, чем все прочие былые страсти, а уж отдаваться своим увлечениям Шулейко умел, так что каждое из них — и подводная охота, и велосипед, и собирательство старинных фотоаппаратов — превращалось в самую настоящую манию.

Вот и в эти суматошные дни, как ни была забита голова экспедиционными отчетами, выборами нового директора, переживаниями за Вадима, Шулейко то и дело возвращался мыслями к Михайлову, к тайне его одиночного плавания.

Всякий раз, когда он вчитывался в новые странички дневника, ему чудилось, что он держит в руках только что принятую радиограмму, что «Святой Петр» все еще там, в океане, дрейфует по воле волн и течений, что стоит только всполошить аварийные службы — и еще можно успеть прийти на помощь обреченной субмарине. Но он хорошо помнил, как высвобождал из окостеневших пальцев иссохшую планшетку. Выходило так, что капитан 2-го ранга Михайлов из рук в руки передал ему свой дневник. И не кому-нибудь, а лично ему, Алексею Сергеевичу Шулейко. От этой неотвязной мысли можно было повредиться в уме…

Октябрь в Севастополе — время желтых акаций, когда их огромные плоские стручки хрустят под ногами прохожих, когда свежий ветер с моря раскачивает на белых севастопольских балкончиках зелено-фиолетовые плети плюша, когда на Приморском и Историческом, Большой Морской и Корабельной слетают, продираясь шипами сквозь листву, каштаны, бьются об асфальт, лопаются и их маслянистые полированные ядра долго прыгают по мостовым и тротуарам…

Ничего этого Шулейко не замечал. Работал.

В дверь ихтиологической лаборатории ИНБЮМа заглянула молодая женщина в модных очках, с репортерской сумкой через плечо.

— К вам можно? — спросила она. — Я из «Славы Севастополя». Елена Козаченко. А вы отец Вадима Шулейко?

— Да, — с тяжким вздохом признался Алексей Сергеевич. — Присаживайтесь.

Он убрал со стула зубастую челюсть акулы. Гостья села, устроив на коленях сумку, а на сумке — блокнот.

— У меня к вам несколько вопросов. Ваш сын рос в обеспеченной семье?

— Вполне. Я научный работник. Моя жена преподавала музыку.

— То есть мальчик вырос в интеллигентной среде, родители, можно сказать, оба — педагоги.

— Можно сказать так!

— Чем он увлекался?

— Да, пожалуй, всем, чем увлекаются его сверстники. Ходил в секцию каратэ, ну, магнитофон, само собой… Любит Высоцкого. Сам неплохо играет на гитаре. И даже песни сочиняет.

— Послушать можно?

— Нет проблем! — повеселел Алексей Сергеевич. Он достал из стола компакт-кассету, отыскал среди всевозможной аппаратуры диктофончик, нажал клавишу. Некрепкий юношеский тенорок бодро лег на гитарные переборы:

Не прячут в море спины

Акулы и дельфины…

— Эту песню он написал на острове Змеиный. Я брал его с собой в экспедицию. Однажды мы погружались с ним с аквалангами. Вдруг видим: перед нами — рыба! Там сеть, а в ячейках застряла кефаль. Вадим подплыл и, рискуя зацепиться баллонами, стал высвобождать рыбин из сети. Они выплывали из его рук, словно птицы, выпущенные на свободу… На берегу я его спросил: «Зачем ты это сделал?» — «Это был рыбий концлагерь. Я устроил им всеобщую амнистию».

Есть правда ли на свете?!

Коль почему-то метит

Гарпунной пушки дуло

В дельфина, не в акулу.

Шулейко выключил диктофон. Журналистка недоуменно пожала плечами.