За большим мамонтоподобным валуном Кондратьев собрал своих бойцов на общий совет…

Обер-фельдфебель Трабер с большим удивлением воззрился на странную процессию, приближавшуюся к домику поста. Четыре рыбака, несмотря на мороз, в одних тельняшках, тащили за углы брезента лежащее в нем тело.

— Вилли, узнай, что у них там случилось! — крикнул он солдату, который тоже с большим любопытством смотрел на рыбаков. Вместе с Вилли отправился и третий наблюдатель, прихватив на всякий случай автомат. Четвертый обозревал море с высоты прожекторного мостика.

Как только Вилли с напарником подошли шагов на двадцать, «рыбаки» выхватили пистолеты и уложили обоих тремя выстрелами. Тот, что лежал на брезенте, скатился в снег и пустил автоматную очередь по обер-фельдфебелю. Трабер рухнул. Но дозорный успел развернуть ручной пулемет и стал бить по хорошо видным на снегу полосатым фигуркам… Двое упали, но остальные трое бежали вперед, ведя огонь на ходу. Никто из стрелявших — ни Кондратьев, ни Квасов, ни боцман Ухналев — не могли поручиться, что это именно его пуля оборвала пулеметную смерть. Главное, бой закончился в пять минут, и теперь никто и ничто не могло помешать им выйти в море…

Из домика берегового поста забрали ручной пулемет, похожий на костыль, перевязочные пакеты, одеяла, шинели, ящик с консервами, журналы наблюдений, пакет эрзац-кофе и шесть тушек копченого палтуса. Все это быстро перетаскали в деревянный одномачтовый бот «Тор». Но прежде, чем отвалить от берега, боцман с Гаем успели еще раз наведаться в домик — разбить прожектор, а главное рацию, обрезать провода полевого телефона. Тем временем инженер-механику Квасову и его мотористам удалось запустить и наладить движок. В мотобот перенесли тела убитого сигнальщика Коробова и тяжело раненного торпедиста.

Когда мотор застучал и бот отвалил от деревянного причальчика, Кондратьев глазам своим не поверил: мир снова обрел привычную форму морского, отбитого, как край гранитной плиты, горизонта. Он был чист, просторен и необъятен, как свобода анархиста.

Ликовали все, дурачились. Обнимались… И даже когда через полчаса заглох мотор — кончилось топливо, то и это не испортило настроения. Быстро подняли обляпанный рыбьей чешуей парус, легли в бакштаг, держа по корме гористый берег Варангера, а по курсу — чистый ост, как полагались на свое штурманское чуть Кондратьев и Ладошка. Нактоуз — хранилище компаса, увы, был пуст. Некрупные волны звучно хлюпали под тесаным форштевнем «Тора»…

Кондратьев тут же распределил вахты — сигнальные и рулевые. Ручной пулемет установили на крытом баке, а под палубу, где хранились сети, уложили убитого Коробова.

В полдень Кондратьев распорядился:

— Команде обедать!

Вскрыли немецкие консервы и нарезали на двенадцать кусков одну из плоских полурыбин палтуса. Полупрозрачная от жира мякоть таяла во рту, почти сразу сообщая телу тепло и энергию. Кондратьев решил, что если уцелеет на войне, то до конца жизни будет питаться только одним палтусом.

Вскоре норд-вест засвежел, развело волну, и гребни стали заплескивать через борт. Дожевывая рыбу на ходу, моряки принялись вычерпывать воду чем ни попадя. Они готовы были вычерпать все море, лишь бы добраться до скал Рыбачьего.

«Растаял в далеком тумане Рыбачий, — напевал про себя Кондратьев, — родимая наша земля…»

Пел он недолго.

— Слева цели! — крикнул сигнальщик, и все обернулись разом. Еще не различая силуэтов кораблей, Кондратьев скорее почуял, чем понял: цели скоростные… Два торпедных катера шли на перехват мотобота. Через минуту-другую все разглядели белопенные усы под скулами мчащихся во весь опор катеров.

— Пулемет на корму! — крикнул капитан-лейтенант. — Оружие к бою!

Шнельботы стремительно приближались. Кондратьев не питал никаких иллюзий: это развязка… Прежде, чем ударил пулемет, он услышал, как боцман, пристраиваясь на баке с трофейным автоматом, запел срывающимся от тоски и злости голосом:

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!..

Последние слова потонули в бешеной стукотне пулемета. Бой был недолог. Во всяком случае для Кондратьева. Страшный удар в голову свалил его на дно мотобота.

Тьма в глазах сменилась ослепительной белизной бинтов, наволочки, пододеяльника, потолка, а в темном провале памяти забрезжила первая и единственная пока мысль: «Где я?.. Где ребята?»

Кондратьев с трудом пошевелился и тут же услышал почти правильную русскую речь:

— Как чувствуете себя, герр Кондор?

Он с трудом понял, что вопрос обращен именно к нему. Но почему Кондор?

— Как вас зовут?

Кондратьев усмехнулся. Одна кокетливая девушка в Полярном на подобный вопрос ответила ему так: «Меня не зовут, я прихожу сама!» Он повторил ее ответ, чем весьма озадачил спрашивающего.

— Назовите номер подводной лодки, которой вы командовали.

«А хрен тебе моржовый!..» — едва не сорвалось с языка, но вслух вяло выдавил:

— Не помню…

В это было легко поверить. Голова капитан-лейтенанта, стянутая многослойным чепцом, походила на навершие снежной бабы. Он услышал короткий разговор на немецком. Из двух полуразобранных фраз он понял, что врач против продолжения допроса. И тяжелораненого оставили в покое, если можно назвать покоем ту душевную смуту, в которую погрузился Кондратьев, окончательно осознав, что он находится в плену.

Во всем был виноват пулеметчик торпедного катера: взял бы он на сотую долю градуса правее, и крупнокалиберная пуля разнесла бы череп командира вдрызг, а так удар пришелся по касательной, содрав с головы клок кожи и причинив тяжелую контузию. Однако дней через пять Кондратьев вполне пришел в чувство, и начались регулярные допросы.

Из бесед с офицером морской разведки он сумел сделать два очень важных для себя вывода: немцы весьма ценят его статус командира подводной лодки и почему-то считают его фольксдойче, русским немцем. Но почему? Никаких документов при нем не было, если не считать командирской «лодочки» над правым карманом кителя. Да даже если бы он — Иван Митрофанович — умудрился захватить с собой метрические книги, то и тогда бы никто не смог отыскать в них среди его ярославско-орловских предков ни одного немца, ни одного иноземца. Корень его «германского» происхождения оказался до смешного простым. Кондратьев вспомнил, что его зимняя командирская шапка с кожаным верхом была подписана изнутри химическим карандашом: «кап. — л-т Кондр.» Это пустяковое обстоятельство и сыграло вдруг свою весьма полезную роль. Начальство военно-морской базы Варде отнеслось к раненому пленнику довольно великодушно, поместив его в офицерское отделение лазарета. И хотя Кондратьев не ответил толком ни на один заданный ему вопрос, иголки под ногти, вопреки ожиданиям, никто ему не загонял. Переводчик-старик из бывших российских финнов спросил его однажды:

— Не было ли у вас в роду господина Иоахима фон Кондора, владельца большой пивоварни в Николайштадте?

Кондратьев покачал головой:

— Я свою родословную дальше деда не помню.

— Понятно, понятно, — сочувственно закивал переводчик. — Вы, наверное, еще не знаете, что решено отправить вас в Германию? Сопровождать вас будет некто корветтенкапитан Отто Хохберг.

Кондратьев пропустил новость мимо ушей.

— Скажите, — спросил он, — что стало с моим экипажем?

— О, они почти все погибли, кроме двоих, не считая вас…

На ужин «капитану Кондору» принесли несколько картофелин в мундире и кусочек копченого палтуса. Он вдруг вспомнил, как всего лишь несколько дней ликовали они все на мотоботе, празднуя победу под такой вот рыбец. И вот — почти никого… Есть он не смог. Зарылся лицом в подушку и разрыдался без слез.

Утром ему сделали последнюю перевязку, заменив стягивающий чепец на облегченную «чалму», и выдали темно-синий немецкий бушлат с воротником из искусственного меха. Потом в изолятор заглянул румяный с мороза толстяк с погонами корветтенкапитана на зимней шинели и коротко бросил: