На подземном варшавском вокзале Кондратьева с его легоньким чемоданчиком встретил сын Яна — Вацлав, который отвез отцовского друга в Гданьск на своем «полонезе». По дороге рассказал, что родился он в Италии, куда отец приехал сразу же после войны. Мать — Франческа Паолини, умерла, когда мальчику было пять лет, и осиротевшая семья Смоляка вместе с приемной дочерью вернулась в Польшу.

— Отец до самой пенсии работал на Гданьской верфи. Теперь ловит рыбу в Висле, варит домашнее пиво и ругает Валенсу, Горбачева и Клинтона одним чохом, — засмеялся Вацлав, сверкнув белозубой улыбкой Франчески.

Потом он отвез обоих стариков в морской ресторанчик, завешанный рыбацкими сетями и старинными штурвалами, корабельными фонарями, и оставил наедине друг с другом. Официант принес по большой кружке пива и блюдо с копченым угрем.

— Помнишь «Садок для угрей»? — усмехнулся Кондратьев.

— А как ты под капот «матфорда» залез? Не хуже угря или ужа!

— А как мы лежали на грунте под Специей, и ты учил меня польским словам?

— Расскажи лучше, как ты до Тегерана добрался.

— Без особых приключений, — Кондратьев отхлебнул из высокой граненой кружки. — В Тегеране полно было наших войск… Там, конечно, вытаращили на меня глаза и отправили в Баку, в тамошний «Смерш». Следователь попался добрый, интеллигентный, в пенсне, как у Берии. «Я, говорил, верю вам только до Кёнигсберга, а дальше — сплошной Жюль Верн… Лучше напишите коротко, но честно, как и где вас завербовала английская разведка». Я ему и так, и эдак. А он — вы же сами написали, что передали английской разведке сведения об итальянских сверхмалых подлодках. Одно это уже на «измену Родине тянет». Я ему: «Да если б я хотел изменить Родине, разве б я сюда вернулся?» — «Ну, эти сказочки про ностальгию вы для внуков оставьте! Сколько вам заплатили за ваше возвращение, и с каким заданием вы прибыли?»

Ну, что тут скажешь?! Вот такой разговор… И загремел я аж в Восточный Казахстан на ртутные рудники… Ну, про это лучше не вспоминать…

Официант зажег свечу на столе, и шаткое пламя слегка позолотило серебряные головы.

— Семья есть? — спросил Ян.

— Нет. Не получилось.

— А Тереза по тебе тосковала…

— Значит, не судьба…

— Как живешь?

— А! В море бывало хуже…

Санкт-Петербург — Полярный — Калининград — Бизерта — Гданьск

2001

«…Свое положение я нахожу преотчаянным. Субмарина неуправляема, она лишена хода, а на борту десять тяжелобольных людей, им нужна специальная медицинская помощь, которую, без сомнения, смог бы оказать мой брат Дмитрий, окажись он здесь каким-либо чудом.

Я не могу даже подать сигнал бедствия в эфире, так как искровой передатчик нам должны были поставить только в Лиссабоне. Там же я должен был принять и радиотелеграфиста с потопленного немцами в Средиземном море линейного корабля “Пересвет”.

Почти все светлое время я провожу на мостике в непрестанном наблюдении за горизонтом. Увы, нас сносит к югу, все дальше и дальше от полосы напряженного судоходства. Иногда я поднимаюсь на мостик и по ночам зажигаю аккумуляторный фонарь на высоко поднятом перископе. Если позволяет погода, я развожу в носовой оконечности костер из промасленной ветоши. Но пока лишь на мой бедственный огонь сплываются только касатки…

Моих несчастных соплавателей я принайтовал к койкам, чтобы они не вывалились, так как все время идет очень сильная бортовая качка. Все они погружены в столь глубокий сон, что почти не подают признаков жизни. Жизнь, теплящуюся в них, можно определить разве что по очень редкому и слабому пульсу.

В паузах между вахтами на мостике я выполняю обязанности брата милосердия: укутываю тела забывшихся людей одеялами, шинелями, бушлатами. В отсеках прохладно и сыро. Энергия из аккумуляторов расходуется лишь на один плафон, скудно освещающий мой подводный лазарет. Что будет, если электричество иссякнет и вовсе? Гоню прочь от себя мрачные мысли надеждами на помощь и всевозможной судовой работой, коей хватает в избытке.

Идет вторая неделя, как “Святой Петр” пребывает в своем гибельном сне… Несколько раз я тщетно пытался накормить спящих питательной смесью собственного сочинения. Я взболтал яичный порошок с какао в красном вине. Увы, у всех пострадавших стиснуты челюсти и утрачен глотательный рефлекс. Боясь, как бы не захлебнуть кого жидкой смесью, я прекратил попытки принудительного кормления. В конце концов их организмы расходуют ничтожно малую толику энергии и смогут протянуть еще неделю-другую.

Я сплю отдельно — в боевой рубке. В каюте, внутри корпуса, меня охватывает страх, что и я усну точно так же, как и они, и тогда всех нас постигнет неминуемая гибель.

Боже мой, кто и за что нас так проклял?! Почему “Святому Петру” выпала судьба “Летучего голландца”?!»

Они скатились по трапу ресторана-парусника «Фрегат» шумной гурьбой. Их было человек двадцать — орущих, визжащих парней в черных беспалых перчатках, в пятнистых куртках, опоясанных цепями, веревками, телефонными шнурами. В спины им били мощные взрывы иеро-рока, извергавшегося из трюма плавучего ресторана.

Их вел рослый голорукий панк в просторном белом жилете с пропечатанным наискось груди следом протектора автомобильной шины. Он вскрикивал:

— И-е-ри-хон!

И вся гурьба с истерическим воодушевлением подхватывала:

— Хо-о-он!

От них шарахались, их провожали недоуменными взглядами, их боялись.

У информационного стенда с афишей «Ресторан “Фрегат” рок-группа из ФРГ “Иерихонская труба”» — стая юных рокеров остановилась и восторженно взвыла:

— Хо-он!

Они набросились на стенд и стали срывать с него другие афиши, так что через минуту среди бумажных обрывков осталась только реклама любимой рок-группы.

Они двинулись дальше и ввалились в приморский парк — парк в стиле «ретро» — с выставкой гипсовых скульптур довоенных времен. Сквозь густеющий сумрак южного вечера смутно белели девушки с веслами и теннисными ракетками, богатыри-футболисты и трубящие в горны пионеры.

Голорукий ловким ударом ноги переломил гипсовое весло. Затем приемом каратэ снес гипсовой деве руку с обломком весла. Это вызвало восторженный рев всей компании, и с боевым кличем «Хон!» подростки принялись крушить статуи. Летели и катились по дорожкам гипсовые головы молодцов-футболистов, кудрявых пионеров, надменных спортсменок. То была странная рукопашная живых людей с белыми изваяниями, битва с окаменевшими призраками. В ушах юнцов гремели раскаты иеро-рока и боевые выклики, которые так хорошо приходились на удары: «Хон! Хон! Хон!..»

Засвистели милицейские свистки. Тревожно засверкала красная «мигалка» патрульной машины.

Битва со статуями перерастала в обычную потасовку. Голорукого и еще двоих в черных жилетах рассадили по милицейским «жигулям». Машины разъезжались под тяжкие вздохи «Иерихонской трубы».

Эта история, все еще так и не проясненная до конца, начиналась дважды: первый раз в 1914 году в Севастополе и второй раз в 198…-м в лагуне одного из Сейшельских островов. Мы же начнем ее с того самого дня, когда научно-исследовательское судно «Профессор Шведе» под флагом Академии паук СССР бросило свой якорь в лагуне острова Коамору. День этот, как и большинство судьбоносных дней, начался для кандидата биологических наук Алексея Сергеевича Шулейко весьма обычно: в судовой ихтиологической лаборатории он препарировал тушу тунца. Делал он это под насмешливым взглядом приятеля — плотного блондина в кремовой полурукавке с погончиками третьего помощника капитана Диденко. Тот сидел на столике с микроскопом и обдирал воблу.